Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим

— Да, жена, супруг! Я не жалкий клоун в руках бездушной кокетки, которая, наскучив игрушкой, тут же ее бросает. Вы рады забыть, что произошло между нами в Спа; Калиста рада забыть своего Евгенио, но он вам этого не позволит. Вы хотели поиграть моим сердцем, не правду ли, Гонория? Но, раз проснувшись, оно уже не успокоится. Я люблю вас, люблю так же страстно, как в ту пору, когда моя любовь еще не знала надежды, но теперь желанная цель в виду, судите же сами, могу ли я от вас отказаться? О жестокая, жестокая, Калиста! Вы не знаете всей силы ваших чар, если мните, что их так легко рассеять; вы не знаете, какое постоянство живет в этом благородном и чистом сердце! Раз полюбив, оно отдает себя навеки. Клянусь вашей жестокостью, я сумею ее наказать; клянусь вашей чудной красотой, я ее завоюю, и в моем лице она встретит достойного завоевателя. Прекрасная, очаровательная, вероломная, жестокая женщина! Клянусь, вы будете моей! Ваше богатство велико, но разве я, при щедрости моей натуры, не сумею достойно им распорядиться? Вы занимаете высокое положение в свете, но разве мое честолюбие сколько-нибудь ему уступает? Вы однажды ошиблись, отдав себя холодному, бездушному распутнику. Отдайте же себя мужчине, Гонория, мужчине, который, как ни блестяще ваше положение в свете, сумеет его украсить и возвысить!

Изливая на ошеломленную вдову эти каскады красноречия, я стоял перед ней, подавляя ее своим ростом, своим магнетическим взглядом. Я видел, как она краснеет и бледнеет — от страха и удивления, — видел, как мои дифирамбы ее чарам и страстные признания неотразимо проникают ей в душу, и наблюдал с холодным торжеством, как растет моя власть над ней. Между нами говоря, страх неплохая закваска для любви. Если мужчина положил свою волю на то, чтобы завладеть сердцем взбалмошной, слабодушной женщины, дайте ему удобный случай, и дело в шляпе!

— Ужасный человек! — воскликнула леди Линдон, в страхе отступая от меня — и очень кстати: я исчерпал свой запас красноречия и только собирался с силами для нового монолога. — Ужасный человек, оставьте меня!

Я понял, что произвел впечатление. "Если завтра мне не откажут от дома, значит, она моя", — сказал я себе.

Сойдя вниз, я сунул десять гиней привратнику, который был крайне удивлен таким подарком.

— За лишнее беспокойство, — пояснил я. — Вам придется теперь частенько открывать мне дверь.

Глава XVI Я отечески забочусь о родных и достигаю высшей точки своего (мнимого) благополучия

Уже следующий день показал, сколь основательны были мои опасения: когда я позвонил у подъезда, мне объявили, что миледи дома нет. Я знал, что это ложь, так как все утро наблюдал за ее дверью из окон противоположного здания, где заблаговременно снял квартиру.

— Ваша госпожа никуда не выезжала, — сказал я. — Но раз меня не ведено принимать, я не стану врываться силой. Скажите, вы англичанин?

— На этот счет не извольте сумлеваться, — объявил привратник с видом величайшего превосходства. — Ваша честь можете судить по моему эксенту.

Я знал, что он англичанин и что, следовательно, его можно купить. Слуга-ирландец — пусть он ходит в тряпье и никогда не видит своего жалованья — швырнул бы вам деньги в лицо.

— В таком случае у меня есть к вам предложение, — сказал я. — Письма леди Линдон проходят через ваши руки, не правда ли? Плачу по кроне за каждое письмо, которое вы мне покажете. Вам, конечно, известен кабачок на соседней улице; когда зайдете туда подкрепиться, спросите мистера Дермота — это я.

— Я помню вашу честь еще по Спа, — заявил этот субъект, широко ухмыляясь. — Объявляю семь в пиках, хе-хе!

Несказанно обрадованный этим напоминанием, я поспешил расстаться со своим младшим собратом.

Я не сторонник перлюстрации писем в частной жизни — за исключением особых, экстренных случаев, вызванных крайней необходимостью, когда мы, по примеру высших властей, величайших государственных деятелей Европы, во имя общего блага позволяем себе отступать от некоторых привычных формальностей. Письмам леди Линдон ничего не делалось от того, что я их вскрывал, наоборот, они выигрывали в своем значении, ибо те сведения которые я извлекал из ее многообразных посланий, расширяли мое представление о ее характере и вооружали меня властью, коей я потом успешно пользовался. Благодаря этим письмам и моему приятелю-англичанину, которого я угощал превосходными напитками и баловал денежными подарками, еще более ему приятными (для этих свиданий я также надевал ливрею и к ней рыжий парик, делавший элегантного Барри Линдона неузнаваемым), я так вошел в курс всех дел вдовы, что уже этим приводил ее в трепет. Я заранее знал, какие общественные места она посетит (их было не так уж много, по причине траура), и где бы она ни появлялась — в церкви или в парке, — я всегда был тут как тут, чтобы поднять ей упавший молитвенник или сопровождать верхом ее карету.