Записки блокадницы

Я вырываю сейчас куски из памяти своей,
Они хранились шесть десятков лет,
Куски событий тех ужасных дней,
Что в жизни мне оставили неизгладимый след.
И вот, погожий летний день — войны начало,
На даче в Вырице нам хорошо жилось,
Родителей на поезд провожала и на перроне я узнала,
Что что-то страшное вдруг началось.
Как гром небесный нам на голову свалилась
Такая ужасающая весть,
У всех на лицах сразу отразились
Печаль и мужество, и вероломным — месть.
Сначала мы осталися на даче,
Не знали, как всем лучше поступить,
Быть в городе иль как-нибудь иначе
Хотя бы детям жизни сохранить.
А в это время, мимо нас, над головами,
Железная армада, вся в крестах,
На город мой свой смертоносный груз кидала,
И рушились дома, и гибли люди, и возникал невольно страх.
Кругом все дачники уехали,
И мы остались, будто в пустоте,
На берегу на Оредеже смотрели,
Как аэродром бомбили вдалеке.
Когда последним паровозом и вагоном
Приехали обратно мы домой,
Наш город показался мне суровым,
Кругом окутанным войной.
Над городом висели аэростаты,
Пытались от разбойников прикрыть,
Но это плохо получалось,
И продолжали нас бомбить.
А фронт все приближался к городу,
И в Лигово мы ездили окопы рыть,
Мешки песком активно наполняли,
Старались от осколков историю

прикрыть.Эвакопункты были на пределе,
Детей и стариков старались вывозить,
И только те, кто не хотели,
Остались в Ленинграде жить.
Фонд обороны развернулся,
Сдавали люди все свое добро,
И мы все сдали — все что было,
С иконы даже сняли серебро.
Самозащита в звенья собиралась,
И основных их было три:
Пожарники и санитары были, плюс химзвено,
Вот и защита наша — другой было не дано.
А мама с папой на «казарме» были,
Я с тетками и бабушкой жила,
Училась химзащите, начальником звена была.
Иприты, люизиты проходили,
Готовы были ко всему, и лозунг наш:
«Бороться, не сдаваться на милость нашему врагу».
Окошки клеила крест-накрест,
Чтобы не вышибло волной,
И маскировкой занималась,
Чтоб луч не падал световой.
И два снаряда в дом наш угодили,
Волною окна распахнув,
А крестики окошки сохранили,
Все стеклышки бумажками прикрыв.
На чердаки таскали мы песок и воду,
Чтоб зажигалки было чем тушить,
И думали — теперь уж все готово,
Любое лихо можно пережить.
Суперфосфатом мазали стропила —
От зажигалок дом свой сохранить,
Три раза крышу пробивало,
И мы кидались их тушить.
А в сентябре мы очутилися в кольце,
К зиме мы вовсе были не готовы,
Морщины сразу появились на лице,
И лица стали вдруг суровы.
Не различали мы ни тыла и ни фронта,
Кругом для нас была война.
И в самое лихое время
Я тоже вместе с городом была.
Бадаевские склады — там жизнь для города хранилась,
Упорно немцы их бомбили и очень скоро своего добились.
Горели долго эти склады, народ смотрел,
На лицах отражались
И блики пламени, и чувство горя и досады.
Ведь каждый ясно сознавал, что там НЗ хранились
И очень ценного мы все лишились.
И там, у этого кострища, вдруг ясно стало —
Что в городе таится враг и непременно,
Мы пока не знали как, но мы его отыщем.
Зима суровой оказалась очень,
Еще и голод наступил,
Паек в 125 каких-то граммов,
И сразу человека в немощь превратил.
За хлебом я всегда ходила
И как зеницу ока берегла,
Все карточки мне доверялись —
Я пошустрее всех родных была.
И только раз, когда мы с тетей были,
У нас довесок вмиг схватили
И, не успели глазом мы моргнуть,
Его мгновенно съели.
Вы догадались, что мы пережили,
Ведь в это время каждой крошкой дорожили.
Ни света, ни воды и ни тепла —
Такое зло обрушилось на нас,
Судьба тогда, наверно, нас спасла,
Но был неровен час.
Буржуйку папа притащил с завода,
Ее топили чем могли,
И чтоб нагреть немного воду,
Мы стулья жгли и даже книги жгли.
А воду — с тетей брали санки
И черпали из проруби Фонтанки.
И медленно везли, чтоб не пролить, не расплескать,
Чтоб этот адский труд не повторять.
А в долгой ночи мы с коптилкой были,
Лампадки зажигали у икон,
Вот так и жили-были,
Не видя света из окон.
А нечистоты выливалися во двор
И замерзали тут же вмиг,
И был проход среди вонючих гор,
И надолбов, и пик.
А люди шли, ползли куда-то в стужу
И тут же умирали на ходу,
Был человек — теперь он никому не нужен,
И трупы мерзли на снегу.
Дружинники их утром подбирали,
Могилы братские копали
И отправляли их в последний путь.
А тех, кто дома умирал,
Родные их на саночках возили,
И видеть это было — просто жуть.
Еще я помню: по панели не ходили —
Боялись, что затащат нас в подвал,
Тогда упорно говорили,
Что кто-то часто пропадал.
И у покойников бывало,
Что части тела кто-то вырезал.
Но жизнь совсем не замирала,
А виденное силы придавало,
Чем можешь городу помочь — так помоги,
И из последних сил старайся,
Ногами и руками шевели.
Покой и отдых ощущали,
Когда в «тарелке» стукал метроном,
Как только замолкал, тревожно ждали —
Гудки сирены нам поведают о чем?
Чего нам ждать: бомбежки иль обстрела,
Куда идти дежурить нам,
В бомбежку — на чердак, там было дело,
В обстрел стояли у ворот, прижавшися к домам.
Я помню свист, когда летела бомба,
И этот звук к земле нас прижимал,
Когда мы слышали шипение снаряда,
То, значит, он поблизости упал.
Мы различали типы самолетов,
Когда летели юнкерсы — плохи были дела,
И от «стервятников», от их полетов
Одна судьба защитою была.
В ту пору мне пятнадцать было,
Братишке только девять лет,
И папа с мамой молодые —
Всего по 38 лет.
И эти годы помогали
Руками беды разводить,
Надежды на победу не теряли —
Мы непременно будем жить!
Декабрь — темный месяц,
И в городе хоть выколи глаза,
И, чтобы не наткнуться друг на друга,
Был «светлячок» приколот у плеча.
А «светлячки» и ромбом, и квадратом были,
Их фосфорили,
Чтоб издали и в темноте светили.
Другие под ноги фонариком светили,
Тогда еще фонарики с жужжалкой были.
Когда нас здорово зажало,
Отец забрал нас на завод,
В убежище там семьи ночевали,
И всем к той пайке солод добавляли,
И очень он поддерживал народ.
Там на «Баварии» жил папин друг с семьей,
Мы с ними подружились и днем у них пристанище имели.
Сложивши руки не сидели и занималися работой кой-какой.
Мы территорию в порядок приводили
И зажигалки бегали тушили,
Себе на суп ловили воробьев,
Уклейку в проруби ловили.
Там воздух был, и был простор,
не то, что на Обводном, где мы жили.
Мы помогали морякам — в сушилки хлеб таскали,
И за работу нам всегда по сухарю давали,
А иногда «шрапнелью» угощали — так крупную перловку называли.
А каждый вечер в семь часов сирены душу надрывали,
Свечу на парашюте опускали
И, осветив наш город, бомбежку начинали,
А днем обстрел, еще обстрел, и передышки не давали.
Я попадала много раз и под бомбежку, под обстрелы:
Мы с тетей шли, и начался обстрел, нас сразу на землю свалило,
Кого-то рядом тут осколками убило, а мы осталися живыми.
Пошла знакомую я провожать, она с дочуркой на руках,
И вдруг «бабах»! — и их не стало, и лишь куски кровавые
И одеяло… висеть остались на ветвях.
Я крестную и крестника бежала навещать, и вдруг
Бомбежка на пути меня застала, и на моих глазах
Скользнуло что-то рикошетом, и половины комнаты у них не стало.
И я опешила — такого не видала,
На Лермонтовском и пыль, и гарь, а я столбом стояла.
На Невском в кинотеатре «Нева» показы фильмов возобновили,
И мы, конечно, сразу же решили пойти в кино и «Пышку» посмотреть.
Мы по частям ее смотрели, и без конца сирены выли,
Кругом бомбили и нам не дали досмотреть.
Когда мы вышли, так рвануло, что на земле мы очутились,
Известкой, пылью мы чуть-чуть не подавились,
Ощупали себя, ну, богу слава, опять мы целы и ничего в нас не попало.
У нас овчарка Ллойд была, и в голод мы ее в охрану сдали,
И на «Баварии» в охране их на цепях держали.
И как-то зажигалка упала прямо перед ним,
Пес заметался, завизжал и нас увидел, на помощь лаем призывал.
Пока мы подбежали и зажигалку в бочку отправляли,
Он жалобно глядел на нас,
И слезы крупные собачьи катились у него из глаз,
Тогда мы видели его в последний раз.
Так голод был для всех, кормежки не имели,
И, выпросив у нас «добро», охранники собак поели.
Но, несмотря на все это, кругом работа шла.
Работали заводы и дружины, работали госпиталя.
Ох, как всем трудно было! Но мысль одна была —
Враг не войдет в наш город, ведь под ногами нашими своя земля!
Работники на радио проводниками были,
Чтоб нам артисты песни пели, чтобы знали все,
Что не сломить нас, что мы все еще живы.
И в осажденном Ленинграде стихи и музыка звенели,
И Шестакович, и Оленька Берггольц в холодной стуже нам души грели.
Зиме как будто не было конца, и вот, когда пришла весна,
Ее мы ждали и боялись — мы нечистоты вывозили со двора,
Чтобы инфекции за нас не взялись.
Потом мы с папой заболели — он воспалением, а я цингой.
Он слег с температурой, а помощи ведь нету никакой.
Он с финской инвалидом был по легким, не мог такой болезни пережить,
И вот, 8 марта поздравил нас он с Женским днем,
Потом прилег и приказал всем долго жить.
Дорога жизни — паутинка связи, как рады ей мы были!
И многим жизнь она спасла, а как ей трудно было,
И как ее бомбили!
Машины, груз топили, но не сломили мужество, задор.
С поклоном им слова из песен посвящают:
«Сквозь пургу, огонь и черный дым
Шли мы дни и ночи,
Трудно было очень,
Но баранку не бросал шофер».
И дядя Петя, папин друг, он на Дороге жизни шоферил,
8 марта нам в подарок кусок конины,
Несколько картошек — тогда бесценным тот подарок был.
Когда мы в спешке с дачи уезжали,
Оставили кастрюльку с супом там,
И в ней кусок хороший мяса на целый с лишком килограмм.
И вот, в лихое время, он нам покою не давал, да и потом,
Он часто, часто в нашей памяти всплывал.
Потом весной собрали в школе класс один восьмой,
Поехали мы в Колтуши на огороды.
Сажали что-то и пололи, не ждали милость от природы.
В июле месяце за мной явилась тетя и сообщила новость для меня,
Что мама ждет ребенка и срочно выехать должна.
И вот мы трое уезжаем — братишка с мамой, я,
А тетю с бабушкой в блокаде оставляем.
На катере мы Ладогу удачно переплыли,
А в Гриве нас по-дикому бомбили,
Как говорится, в «хвост и в гриву» получили,
И наши вещи, что мы взяли, растеряли, разбомбили.
И нас пустыми в поезд посадили, и мы поехали
В неведомые дали, а там нас всех совсем не ждали.
Мы треть блокады пережили, уехав, много потеряли,
Как лучше было поступить, тогда мы ничего не знали,
Но бабушку и тетю потеряли.
Ну, вот и все, я книжек про блокаду не читала,
А здесь пишу, что видела сама, и что сама переживала,
И что мне память подсказала.