Записки блокадницы

Этот день память 68 лет хранит,
И издалека каждый год выплывает,
Забвению не подлежит
И срока давности не знает.

Итак, по дурости, по глупости, по воле злой,

Мы уезжаем из блокады долой.
Едем в дальние края, неизвестно куда,
Что делаем ошибку, тогда еще не знали.
Будущее в мыслях не догоняли.

Станция Верещагино, не доезжая Перми,

Деревня Тимино, 40 километров от Верещагино.
Такая глухомань,
В полном смысле слова тьмутаракань.

Там наши ленинградцы уже жили,

И, здрасте вам, и мы прибыли.
В чужую жизнь ворвались ненароком,
Неизвестно, каким окажется сроком.
Деревня около тридцати домов,
Одни бабы, без мужиков.

Нам летнюю половину избы под жилье определили,

У бабушки Леканихи мы поселились.
Стали жизнь осваивать другую, деревенскую —
Русская печь, полати под потолком,
Чугунки, котелки и два ухвата.
Клопов и тараканов полная хата.

По стенам сплошная лавка, и на печи теплая лежанка.

На все на это поглядели,
Голодные были, но есть не захотели,
Хотя картошечка на столе дымилась,
И непонятно, что на душе творилось.

Мы уже в августе сюда добрались,

Маме до родов какие-то дни остались.
Ну, что ж, надо привыкать другую жизнь осваивать.

У мамы характер энергичный,

К самостоятельности привычный.
Отправилась в колхозный партком
Житуху обговорить на сейчас и на потом.

В трех километрах село Буб,

Это колхозный штаб-пуп.
На много деревень один председатель —
Сан Саныч косой, к военной службе не годный,
И в каждой деревне бригадир — ему подобный.

Вот этот пуп должен фронту помогать,

Хлеб и овощи растить, продукты поставлять.
Боевая полевая единица — бабий батальон,
Пахать, сажать, урожай снимать — дел на миллион.

Еще попутно детей рожать, население пополнять —

Все это легло на женские плечи.
Болеть, хныкать и скулить некогда и нече.
Невольно вспоминаются Некрасова слова:
«Есть женщины в русских селеньях…»

Мама с тетей Аней решили садик-ясли организовать,

Заботу о детях на себя взять, бабам помогать.
Мама утром для детей хлеб пекла
И так умело ухватом и печкой орудовала,
Откуда такое взялось?! Я удивлялась и любовалась.
Тетя Аня воспитательницей была,
Еще несколько женщин городских вовлекла.
И завертелась, закружилась уже жизнь деревенская.
Я должна была дрова пилить двуручной пилой одна,
Колоть и в избу носить, ночью темно, не видно ничего.

В школу десять километров туда и сюда сбегать,

Оценки хорошие иметь, наш город-герой не срамить.
Все каникулы в колхозе работала:
Укосы мерила, полевым работам учет вела, лен таскала.
С Шуркой на тракторе в ночную — глубину пахоты замеряла.

Самое тяжелое было — дрова рубить,

Деревья больше, чем в обхват.
Без клина и кувалды не обойтись, не одолеть,
Так что приходилось попотеть.

Вот так мы в новую жизнь входили.

Аборигены на своем сленге говорили,
В основном, от мала до велика,
Матерным языком пользовались.
Он в обиходе был, это дозволено,
А за ругательство — будь ты жид — наказание обеспечено.

Времечко на месте не стоит,

Тик-так, быстро бежит, торопится.
У нас две дамы на сносях —
Шура Леканихина и мама.

И вот наступает срок родин,

Бегу к Евграфычу — лошадку прошу,
Женщин в роддом повезу.
Сашка вызвался помочь,
Чтоб обратно одной не ехать в ночь.

И вот, на завтра в школу уже иду,

Познакомиться со школой и с классом хочу.
На пути обратном загляну в роддом.
После уроков пошла рожениц навестить.
Они уже успели родить в эту же ночь.
Одна — сына, а другая — дочь.

Смеялись, что тили-тили-тесто, жених и невеста.

В будущем это не состоялось,
Так как такое под боком решалось.

Зима, дрова были нужны,

Пошла я к бригадиру,
Евграфыч сказал — на конюшню иди,
Спирьку-конюха найди,
Пусть лошадь в дровни запряжет.

На конюшне дед сидит, я у него спрашиваю:

«Как Спирьку найти? По дрова съездить надо».
«Я — Спирька, сейчас запрягу», — а я дар речи потеряла.
Надо же так старость не уважать и как мальчишку называть.
В общем, я удивилась, но с этим не согласилась.

Стала его по имени-отчеству величать

И при мне никому не разрешала
Его Спирькой называть.
И он стал меня от всех отличать.
Лучшего коня давал, в лучшую повозку запрягал.

Поехали с мамой по дрова,

Это после, как она родила.
Приехали на делянку, дров наложили,
Стали лошадь понукать.

Стоит и ни с места, не хочет команду услыхать.

Наверно, много положили и ей тяжело.
Половину сбросили — ни с места опять.
Стали ее хлебом угощать:
Хлеб хам-хам — а воз и ныне там.

Стало смеркать, побежала к Евграфычу опять,

Он Лешку-сына в помощь дал, тот младше меня на год.
Прибежали, воз огромный нагрузили.
Вожжи дернул и тихо сказал: «Ну, мертвая, такую твою мать!»
И лошадь послушно начала шагать.
Наш язык не поняла, нужно было по-местному сказать.

Хочу теперь про Шурку рассказать,

Мы с ней ровесницы были, подружились.
Она трактористкой была и чем-то болела.
Мы не знали тогда, у нее приступы, падучая была.

Упадет на пол и в судорогах бьется,

И тут же, как мухи на мед, целая изба баб набьется.
Хотят узнать про мужей и сыновей,
А ей все хуже и хуже.

Говорят, «пошибка» в нее вошла.

Дунька-колдунья порчу наслала.
Вот в этом припадке ей вопросы задавали,
А она, не шевеля губами, утробно на них отвечала.

Я с ужасом на это смотрела,

Что делать не знала.
Тут тетя Аня пришла, всех баб разогнала
И чистым свежим воздухом Шурку в чувство привела.

Ее мы в больницу возили,

И там ничего не находили.
И вот, время от времени, это повторялось.
Теперь я знаю — это эпилепсией называлось.

А там бабы говорили —

«Пошибка» какая-то в ней сидела,
Прогнозы всякие выдавала
И Дуньку своей хозяйкой называла.

И самой себе предсказала,

Что смерть примет от «коня» своего — трактора.
И предсказание сбылось — тормоза не закрепила,
Стала плуг отцеплять, а трактор покатился вспять.
Ее до смерти придавил, такую молодую!
Верю не верю, а это все было,
На моих глазах происходило.