Записки бродячего врача

У дороги изредка – маленький памятник: велосипед, покрашенный белой краской и украшенный гирляндами искусственных цветов, под ним – выводок то ли пластиковых, то ли гипсовых облезлых мадонн.

Ранняя весна, поля покрыты жухлой прошлогодней травой, на которой тут и там пасутся коричневые лошадки и разбросаны колодцы с неутомимыми ветряками.

Нечастые ранчо – одно– и двухэтажные дома с плоскими крышами, окруженные оградой из настоящего адоби (глина с нарубленной соломой), на заднем дворе у каждого – семейное кладбище автомобилей. Дюжина проржавевших насквозь фордовских грузовичков-пикапов чуть ли не девяностолетней давности и крылатые олдсмобили и доджи семидесятых.

Едешь полчаса по такой дороге – и появляется ощущение вневременности и некоторой неопределенности в пространстве…

Но вот за поворотом появляется стоящий на площадке аккуратный виниловый домик со звездами и полосами на флагштоке перед ним и смешной белой машинкой с правым рулем у коновязи…

«Ни дождь, ни снег, ни зной и ни мрак ночи не остановят этих посланников на их пути» (Геродот, История, 8:98).

Надпись «Почта Соединенных Штатов» над дверью. Я все-таки дома.

Торнадо

По городу – предупреждение о возможности торнадо. Что делать – непонятно. Ураганного погреба, как у Элли и Тотошки, в Нью-Джерси все равно ни у кого нет. На всякий случай пошел со своим постоянным партнером вечером играть в теннис.

Торнадное предупреждение тут оказало самое благотворное действие: кроме нас на университетских кортах были только две пожилые англичанки. Они нас спросили, мы тоже британцы или просто сумасшедшие?

Слушаем джаз

Я не люблю слушать джаз в больших концертных залах. То есть на концерты я хожу, но нет, нет там того многослойного наслаждения, что можно получить только в маленьком баре с бокалом красного или кружкой пива в руках, в семи метрах от пианиста, вколачивающего клавиши в беззащитный рояль – то каждую отдельно в изощренной каденции, то все вместе уже в невообразимом темпе. Вы видите каждую струйку пота, стекающую у него со лба на нос, вы видите, как он поет про себя и смеется вслух в радости…

И притертые к вам плечами две хрупкие старушки из Миннесоты, и квадратный корпоративный чиновник, примчавшийся сюда прямо из своего офиса в скучном сером костюме, – все они свистят, вздыхают в унисон над своими стаканами и визжат от восторга…

…А потом пошел дождь.

Точнее, дождь «потом пошел» у Хемингуэя, а у нас дождь шел не переставая все пять дней, проведенных в Париже. Был ноябрь месяц, в парке Люксембургского дворца громоздились брустверы палых листьев…

Мы уже сходили на топлесс канкан с кордебалетом из славных украинских девочек, отметились в Лувре, насладились Чюрленисом в музее д’Орсе, прошлись по Елисейским полям и по задним улочкам Монмартра, мимо памятника Далиде и скульптуры странного мужика, вылезающего прямо из стены… В довершение культурной программы мне пришлось в одиночку слопать большое блюдо сырых морских гадов, поскольку моя спутница спасовала, когда звери были уже на столе.

Одним из последних вечеров дождь продолжал стучать по крыше; мы сидели в мансарде в мерзкой арабской гостиничке, расположенной, однако, в одном из центральных аррондисманов, и вдруг захотелось прямо сейчас пойти послушать музыку. Порылись в местной газете, нашли вечер джаза в каком-то кабачке, где в качестве входной платы требовалось заказать пару рюмок чего-нибудь, и двинулись.

Кабачок находился глубоко за Сорбонной, в недрах Латинского квартала, куда не ступала нога человека… миль пардон, туриста. В объявленный час мы спустились в полутемную залу с дюжиной пустых столиков; на нас посмотрели с изумлением, но посадили и принесли по бокалу коньяка. Впереди сидели уже посетителя два, а на самой сцене музыканты готовились к выступлению, обменивались шуточками, продували мундштуки и расчехляли контрабас.

В последующие минут двадцать подтянулся еще пяток посетителей, обеспечив численное превосходство аудитории над оркестром.

Я с удовольствием разглядывал их всех. Средний возраст музыкантов был около семидесяти, а вот зрители, наверно, родились между Англо-бурской и Первой мировой войнами, некоторые из них были совершенно пергаментные… Все это время между залом и сценой шел непринужденный обмен новостями, замечаниями, подколками, и, хотя по-французски я не понимаю, было совершенно ясно, что эти люди собираются вот здесь в том же составе играть и слушать джаз последние лет сорок… или пятьдесят…

В конце концов все были готовы начинать, только трубач никак не мог попасть в рукава парадной чистой майки, и все зрители успели насладиться видом густой седой шерсти на его солидном брюшке.