Записки домового

Служители принесли Сычану ежедневное платье Халефа и он великолепно облекся в царскую одежду. Они тоже разделяли наблюдение, сделанное главным цирюльником над коренным изменением характера, приемов и привычек падишаха. Все в нем казалось странным или по крайней мере новым. Он был угрюм, дик, неловок, на все смотрел с любопытством и как будто не знал, что делать и как говорить. Главный евнух стоял со списками женщин для окончательного решения дела: падишах и не напоминал о них. Ферраш-баши явился по приказанию Халефа, данному лично поутру: тот и не посмотрел на него. «Падишах сегодня не в духе!» — перешептывались царедворцы. Общее мнение приписывало все это землетрясению, которого бедствия, верно, очень опечалили доброе сердце падишаха. Но подали ужин, и падишах стал пожирать блюда с такою жадностью, как будто голодал трое суток. Это уже не похоже на печаль! Но, с другой стороны, удары были сильны и многочисленны: вероятно, потрясло светлый желудок страшнейшим образом. Падишах, казалось, хочет наконец сказать что-то. Он дуется, посматривает во все стороны, шевелит губами. Все вытягиваются, напрягают внимание, с благоговением прислушиваются к его первому слову. Наконец он раскрывает рот и громовым голосом произносит первое слово:

— Шераб! — Вина!

Молния, упавшая на лучезарный дворец ширван-шахов, не произвела бы такого сотрясения и ужаса в многолюдной толпе прислужников. Халеф был примерный мусульманин и не только губ своих, но даже и дома не осквернял отверженным напитком. Во всем дворце не было ни капли вина. Но падишах приказал. Несмотря на остолбенение, все бросились искать, спрашивать, суетиться: самые сметливые побежали в город, в армянские трактиры, взводя руки к небу и в замешательстве повторяя везде: «Падишах после землетрясения изволит требовать вина!» Но в самом деле, для такого требования и нельзя было придумать другого благовидного повода. Оно могло объясниться одним только землетрясением.

Принесли крепкого мингрельского вина. Сычан выпил два турьи рога. Это придало ему смелости, и он бодро утвердился на престоле ширван-шахов. Для прочности царства он опорожнил еще два рога и наконец стал изрядно весел.

При шемахинском дворе издревле существовал обычай, что после ужина главный евнух выступал вперед и спрашивал, которую из красавиц всестыднейшего гарема падишах прикажет пригласить к себе на свою царскую беседу для нынешнего вечера? С некоторого времени это делалось только для соблюдения формы, потому что каждый вечер после ужина Халеф отправлялся в покои панны Марианны, которая составила себе очень приятный двор из открытых в гареме талантов, и проводил остаток вечера у своей любезной и остроумной невесты. В этот вечер так же Ахмак-Ага, строгий блюститель этикета, по долгу своего звания преважно выступил вперед и, ударив челом, сокращенно спросил — которую.

— Что? — вскричал Сычан. — Что такое?

Это ужасно изумило главного евнуха, который ожидал, что ширван-шах по обыкновению махнет рукою и скажет: «Не нужно!» Ахмак-Ага должен был снова повалиться наземь и повторить свой официальный вопрос громче, полнее и яснее:

— Ничтожнейший из рабов дерзает всеусерднейше спрашивать, которую из блестящих и блюстительно им хранимых жемчужин, то есть красавиц своего моря наслаждения, то есть гарема, падишах, убежище мира, благоволит приказать сказанному рабу, Ахмак-Аге пригласить сюда на свою светлую и радостную беседу сегодняшнего вечера?

— Самую жирную! — отвечал Сычан своим густым басом.

Ужас обнял великого хранителя жемчужин. Не вставая с земли и не поднимая головы, он со страхом примолвил:

— Ничтожнейшему из рабов послышалось, как будто убежище мира изволило сказать… самую… жирную?

— Ну да! самую жирную! — прогремел Сычан на всю залу. — Зови сюда самую жирную, собачий сын и рассуждать не смей. Я вам не падишах, что ли?