Записки Джека-Потрошителя

Бормоча себе под нос разнообразные ругательства, Энни Чэпман идет по Дорсет-стрит. Это короткая улица – около двухсот ярдов, не более, дома здесь давно требуют ремонта, как и мостовая. Бездомные торопятся в ночлежки, а из пабов вытряхивают наружу подвыпивших клиентов, место которых занимают новые. Настоящая клоака, Дорсет-стрит среди местного населения известна под названием «делай, что хочешь». Грабежи здесь самое обычное дело, но полиция обычно не успевает никого арестовать. Круговая порука и абсолютное нежелание жителей сотрудничать с властями помогают мелким уголовникам оставаться безнаказанными.

Энни когда-то жила со своим Джоном-решетником на той же улице, неподалеку от «Кроссингэма». Тысяча проклятий Джону, чтобы все его решета прогнили раньше, чем он доделает работу! Иногда Энни Чэпман хочется быть ведьмой. Такой, чтобы от одного ее слова людей скрючивало, чтобы их настигала падучая, чтобы они сходили с ума…

Она знает, кто тогда стал бы ее первой жертвой – Элиза Купер! Недавно они с ней сцепились из-за несчастного куска мыла. Мыло, которое Энни одолжила этой поганке, конечно же, было только предлогом, дело было совсем не в нем. Просто они ненавидели друг дружку, как только могут ненавидеть две женщины, не поделившие мужчину. Чэпман ухмыляется, вспоминая отметины, которые она оставила на лице соперницы своими крепкими ногтями. В конце концов, ее синяки пройдут быстрее, чем эти царапины. Плохо, что снова начала кружиться голова. Амелия считает, что ей нужно отлежаться, она, конечно, права, глупая, добрая Амелия. Но привести к себе домой проститутку Чэпман Амелия не решалась – ее Генри наверняка этого не одобрит. И лишних денег у подруги тоже нет – Палмер еле сводит концы с концами.

В «Кроссингэме» у Энни Чэпман появится еще один повод для проклятий. Поначалу все идет неплохо: за полчаса до полуночи ее пускают на кухню, не спрашивая, есть ли у нее деньги или нет. Энни пристраивается в углу, прекрасно понимая, что в любой момент ее могут выставить на улицу. Стрелки часов подползают к двенадцати, отмечая начало колдовского часа. В десять минут первого к Энни присоединяется один из постояльцев – Фредерик Стивене, который не отказывается поделиться с ней пинтой пива. Энни веселеет.

– Неделю назад мой брат Фонтейн дал мне два шиллинга, когда мы случайно столкнулись на Коммершл-роуд, – сообщает она Стивенсу. – Сказал, что Джорджина, это моя старшая дочка, – уехала во Францию и выступает в цирке. А сегодня я была в Воксхолле, у сестры; она дала мне пять пенсов, но я все потратила. Пять пенсов – это слишком мало. Но она обещала мне пару новых туфель, потому что мои совсем плохи.

– Хорошо, когда есть семья! – соглашается Стивене.

В половине второго ночной сторож Джон Эванс по кличке Брамми (обычное прозвище жителей Бирмингема) интересуется, есть ли у Энни деньги на постель.

– Я поднимусь к Тиму и поговорю с ним! – Энни хмурится. – Он меня хорошо знает.

Эванс пожимает плечами, он не сомневается в том, что Тимоти Донован хорошо знает Энни. Только вряд ли это поможет ей остаться на ночь бесплатно. «Кроссингам» – не то место, где можно рассчитывать на кредит или жить в долг.

– Я больна, – Энни Чэпман смотрит на Донована с мольбой. – У меня нет денег.

Донован откидывается на своем стуле и смотрит на нее презрительно.

– На пиво у тебя деньги есть! – замечает он. – Но не на постель. Если ты больна, ступай в лазарет!

Тимоти Донован хорошо усвоил, что человеку в его должности в первую очередь необходима твердость и еще раз твердость. Стоит дать слабину, как все эти нищие и убогие сядут тебе на шею. Сколько раз он слышал подобные просьбы – люди говорят, что они больны или даже умирают, а на другой день ты видишь, как они плетутся по улице абсолютно пьяные, и сам черт им не брат.

Убедившись, что Донован непоколебим, Энни отпускает несколько ядреных ругательств. Пенсионер Эдвард Стэнли вне пределов досягаемости и не может выручить ее деньгами, но Энни давно научилась обходиться без посторонней помощи, обойдется и сегодня. Чэпман просит Донована хотя бы оставить за ней кровать – она заработает нужную сумму за несколько часов.

– Сколько ты выпила, Энни? – Донован скептично ухмыляется.

– Кому это мешает? – осведомляется она в ответ. – Может, тебе?

Донован качает головой. Он давно работает управляющим ночлежкой и привык к тому, что ему предлагают тело в обмен за постель. Возможно, будь Энни Чэпман моложе и не так пьяна, у нее был бы шанс. Кроме того, она – по собственному признанию – нездорова, а Тимоти Донован меньше всего хотел бы заразиться от какой-то уличной потаскушки.

– Да пошел ты, Донован! – заявляет ему Энни, получив отказ. – Принесу я тебе твои деньги, чтоб ты подавился…

К хамству клиенток Донован тоже привык. Он мог бы выбросить Энни за дверь безо всяких обещаний, но не хочет объясняться с Пенсионером, с которым у него вполне доверительные отношения. И все же он не может удержаться от язвительного замечания:

– Я готов поставить шиллинг, что утром ты проснешься в какой-нибудь канаве. Ты уже на ногах еле держишься!

Энни зло улыбается, показывая щербатые зубы. Этот шиллинг, которым дразнит ее Донован, для нее слишком большая сумма. Будь у нее шиллинг, она могла бы растянуться на кровати и забыть до утра обо всех проблемах.

– Тебе это аукнется, Донован! – сообщает она уже с порога. – Ты и сам выглядишь плохо, я бы тебе и пары месяцев не дала.

Управляющий кривится.

– Катись подобру, Энни, ты из-за своего языка когда-нибудь получишь хорошую взбучку.

Когда дверь за Энни Чэпман закрывается, Тимоти Донован прикладывает руку к правой стороне живота, под ребра, и прислушивается к своей печени так же внимательно, как беременная женщина прислушивается к движениям ребенка в своем чреве.

Печень в последнее время серьезно его беспокоит. Донован, как и полагается человеку на его месте, время от времени прикладывается к бутылке, но все же со здоровьем у него не настолько плохо, как того бы хотелось Энни Чэпман. Донован бросает несколько ругательств в адрес «неблагодарных шлюх» и возвращается к своим делам.

Энни Чэпман спускается вниз, к Джону Эвансу Я ненадолго! – уверяет она его. – Будь добр, Брамми, присмотри, чтобы Тим придержал мою постель. Двадцать девять – мое счастливое число, и я не хочу, чтобы ее занял кто-нибудь другой.

Эванс соглашается, думая про себя, что если Донован захочет кого-то уложить на постель под номером 29, которую Энни считает своей, то никто ему в этом помешать не сможет. А Энни продолжает свой путь по Дорсет-стрит, от паба к пабу.

На этой улице их целых три. Примерно посередине находится «Мальчик в голубом пальто», где Энни проводит некоторое время, но, не сумев прельстить никого из завсегдатаев, перемещается к «Ринджерсам». Над этим заведением висит вывеска с гордым названием «Британия», однако постоянные клиенты предпочитают называть его по имени владельцев. Это справедливо, если учесть, что эти самые клиенты представляют собой далеко не лучшую часть британской нации.

У «Ринджерсов» Энни тоже зависает, надеясь, что если кто-нибудь из посетителей и не согласится пойти с ней на улицу, то уж, по крайней мере, угостит кружкой эля или стаканом джина. Ей не хотелось бы бродить сейчас в темноте в поисках мужчин. На улице холодно, температура к вечеру упала настолько, что кажется: вот-вот пойдет снег. Кроме того, Энни Чэпман пугает не только холод, но и патрули. Несколько раз ее вздумали задержать за непристойное поведение, и это сейчас, когда отношение полиции к гулящим женщинам стало как никогда либеральным!

Причина такого отношения кроется в небольшом скандале, разразившемся год тому назад. До той поры полиция ежегодно задерживала в Лондоне по шесть тысяч проституток, что, согласно статистике, составляло примерно одну пятую от общего числа женщин, промышлявших здесь этим древним ремеслом. Ситуация изменилась после того, как один из констеблей арестовал швею, которая, по его мнению, нагло приставала к мужчинам. Работодатель девушки заявил протест и подал на констебля в суд. Пресса не упустила случая поиздеваться над Уорреном и его полисменами, и, в конце концов, констебли получили негласную рекомендацию воздерживаться от арестов проституток в случаях, вызывавших хотя бы малейшие сомнения.

В 1888 году этих «жриц любви» было задержано уже меньше четырех тысяч. Полисмены, не желая ввязываться в судебные разбирательства, предпочитали не рисковать и чаще всего закрывали глаза на гулящих женщин вроде Энни Чэпман.

В любом случае, у «Ринджерсов» Энни ничего не грозит – при патрулировании констебли не имеют права без веских причин заходить в пабы и ночлежки. Однако остаться здесь на всю ночь она тоже не может. На Дорсет-стрит есть еще один паб, где Энни собирается попытать счастья. Это «Рог изобилия», на другом конце улицы, возле Криспин-стрит, но там Энни обнаруживает ненавистную Элизу Купер. В другое время она бы непременно осталась, несмотря на неизбежный скандал. Но сейчас ей хочется только раздобыть денег и вернуться в «Кроссингэм», на кровать номер двадцать девять.

Энни покидает паб, окидывает нетрезвым и печальным взором холодную улицу. Сегодня ей не везет. Именно сегодня, когда ей как никогда нужна постель и отдых. Мимо со звонким смехом проходит пара – молодая девица ведет к себе кавалера, с которым явно давно знакома. Энни завидует ей, ее молодости, ее красоте, ее смеху… Будь ты проклята!

– Послушай, Джинджер, – говорит мужчина в ответ на какую-то реплику молодой проститутки. – Если ты будешь так со мной шутить, я променяю тебя на эту старую ведьму.

Они оба оборачиваются к Энни. Та разражается хриплой бранью, но тут же заходится в кашле. Девушка берет мужчину под локоть.

– Не надо так с ней! – строго говорит она.

Энни Чэпман нисколько не тронута ее участием.

Она ненавидит эту девицу и искренне желает ей в эту минуту сдохнуть вместе с ее наглым кавалером. Пара скрывается под аркой, ведущей в один из дворов на Дорсет-стрит, а Энни бредет прочь по холодным улицам, пока на одном из перекрестков ее не окликает мужской голос:

– Ты одна?

Энни Чэпман разглядывает мужчину. Он непохож на дьявола, что виделся ей в горячечном сне, который она пересказала доверчивой Амелии. Нет, этот мужчина выглядит как настоящий джентльмен, а его голодный взгляд – хороший признак. Он точно заплатит! Всего несколько минут, проведенных в каком-нибудь закоулке, и несколько пенни у нее в кармане. Если повезет, он расщедрится и даст больше. Слава Богу, ее тело еще способно кого-нибудь привлечь. Энни улыбается джентльмену:

– Желаете развлечься?

Хэнбери-стрит – тихая улица, где им никто не помешает. Чэпман замечает номер на доме, возле которого они остановились.

– Двадцать девять! Мое счастливое число, – сообщает она незнакомцу и опять заходится тяжелым кашлем.

– Ты больна?

– Всего лишь простуда! – не смущаясь, лжет Чэпман, которой смертельно не хочется упускать клиента.

Ворота не заперты, и они входят во двор дома № 29, где никто не сможет им помешать. Вокруг темные окна – на этой улице живут рабочие и мелкие лавочники, и все они ложатся спать очень рано.

Мужчина, кажется, спешит. Возможно, не хочет, чтобы их видели вместе. Энни приподнимет свои юбки, вздрагивая от холода, и поворачивается к нему спиной. Почему он медлит?

Ее горло захлестывает тугая петля. Энни пытается освободиться, взмахивает руками.

– Нет… – Это все, что она успевает выкрикнуть.

– Тише, проклятая тварь! – шепчет мужчина и резким движением запрокидывает голову Энни назад; его темные глаза так и впились в ее лицо. – Не трепыхайся, тебе так будет лучше! Больше не будет ни боли, ни страха, ни лжи! Тебе так будет лучше…

Он улыбается, на губах застыла слюна.

Раннее утро, без четверти пять. Джон Ричардсон выходит на задний двор дома № 29 по Хэнбери-стрит, который его мать сняла несколько лет назад. Это было очень удачное вложение денег – половину дома предприимчивая миссис Ричардсон, в свою очередь, сама сдавала жильцам, и таких в начале сентября набралось целых семнадцать человек.

Джон Ричардсон не знает, что делал бы без своей матушки. Вот уж у кого ума палата – не то что у него! В тридцать семь он работает носильщиком на рынке в районе Спиталфилдс и вряд ли может рассчитывать на большее. Встав в четыре утра, он, прежде всего, отправляется проверить крышу – недавно какие-то мерзавцы проделали в ней дыру и украли из дома две пилы и два молотка. Кому-то эта кража покажется анекдотичной, однако Ричардсоны считают иначе – помимо сдачи жилья, они зарабатывают на жизнь упаковкой товаров, так что теперь придется им покупать новые инструменты…

С крышей все в порядке. Джон Ричардсон задерживается на заднем дворе для того, чтобы отрезать кусок кожи, который вылезает из его старого башмака. Он садится на каменные ступени и аккуратно подрезает кожу ножом. Во дворе все как обычно – грязь, пожухлая трава, уборная и деревянный насос. Ничего подозрительного.

Приведя ботинок в порядок, он поднимается и уходит.

В пять часов двадцать пять минут Альберт Кадош, живущий в доме № 27 по той же улице, идет в уборную. Его двор отделен от двора дома № 29 только невысоким деревянным забором. Он слышит приглушенные голоса, женский голос произносит: «Нет», – потом раздается шум, словно упало что-то тяжелое. Альберт Кадош не придает всему этому большого значения и возвращается к себе, чтобы перехватить еще полчасика утреннего сна.

В половине шестого утра женщина по имени Элизабет Лонг идет по Хэнбери-стрит в сторону рынка Спиталфилдс. Возле дома № 29 она видит Энни Чэпман, которая разговаривает с джентльменом в коричневой шляпе и темном пальто. Лонг знает Чэпман, но не отвлекает ее от беседы с клиентом, тем более что им, похоже, удалось сговориться. Элизабет ясно расслышала, что мужчина спросил у Энни, согласна ли она, а та ответила: «Да!» Элизабет Лонг уверена, что это было в половине шестого, потому что ясно помнит, что в это время начали бить часы на пивоваренном заводе «Блэк Игл» в переулке Брик-Лейн.