Записки гайдзина

Это не было армией или тюрьмой, не было туристическим походом или поминками. Лежавшие в больнице отнюдь не были пахарями от сохи, которые носят ложку за голенищем сапога. У себя дома они все, я уверен, ели макароны вилками. Логически рассуждая, в моем стремлении вооружиться вилкой не было ничего эксцентричного или крамольного. Но они словно бы знали нечто неведомое мне, они потешались над моей просьбой как над чем-то объективно несуразным — как если бы я затребовал штопор или щипцы для разделки омаров. И эта объективность, перемешанная с больнично-кухонными ароматами, повисла в воздухе столь осязаемо и весомо, что уже через секунду грозила сгуститься в непробиваемую бетонную стену.

Стены мне не хотелось. Меня совсем не прельщала роль брезгливого сноба с оттопыренным мизинцем. В конце концов, с этими людьми я говорил на одном языке и имел общих предков. А предки, в свою очередь, возделывали общую землю, молились общему богу, справляли общие праздники и воевали с общими врагами. Так что теперь мне оставалось лишь засмеяться с этими людьми общим смехом, сесть с ними за общий стол и черпать общие макароны общим столовым алюминием.

Я так тогда и поступил. Мелкое недоразумение вскоре забылось.

А через десять лет неожиданно вспомнилось.

Это произошло при моей первой встрече с соевым творогом тофу, которая показала, что до виртуозного владения палочками мне еще далеко. Измочалив в мелкую крошку два зыбких кубика, я переводил дух перед схваткой с третьим, как вдруг услышал над ухом предупредительный голос официанта:

— Может, вам вилку принести?..

— Принесите… — пробормотал я, опешив. — Если можно…

Официант обозначил легкий поклон, сделал несколько шагов в сторону кухни и зашептал что-то на ухо дежурившей там девице. Она бросила на меня удивленный взгляд, прыснула в ладошку — и через минуту вынесла из служебных помещений крохотную пластмассовую вилочку.

На Олимпе едва ли владеют иероглифической письменностью. Там неведомы коннотации, которые рождают иероглифы ГАЙ и ДЗИН — но боги на то и боги, чтобы сразу распознать в смертном его задатки. Давнишняя грубая пристрелка очень помогла. Радостные Мойры лупили теперь в самое яблочко.

Я же глотал прохладную студенистую массу и не видел перед собой призрака бетонной стены. Мне постепенно открывалось главное: стена между мной и ними будет здесь непременно — но только не из бетона. Она будет из хрусталя. Из плексигласа. Из дымчатого стекла. Из тонких металлических прутьев. В зависимости от ситуации и угла зрения.

А в редчайших драгоценных случаях ее не будет вовсе.

Как и раньше.

СПЕВКА

Весеннее расписание ускорило прибытие токийских поездов на десять минут. Я руководствовался зимним, и осознал это только на подходе к станции, когда ухо вдруг различило наигрыш гармони, плывущий меж осыпающихся сакур. Вскоре открылась пустая платформа и посреди нее — приземистая фигура Потапова. Коротая время до прихода встречающих, он наяривал на своей трехрядке что-то переливисто-залихватское, со сложными каденциями и разухабистыми синкопами. Я немного послушал, потом взбежал по ступенькам и свистнул.

— Вадимушка! — вскричал Потапов, закинул трехрядку за спину и растопырил объятия. — Братушка!

Порыв ветра засыпал нас розовыми лепестками. Мы хлопали друг друга по спинам и головам, лепестки опадали под ударами и застревали в мехах гармошки. Платформа стонала и ходила под нами ходуном. Вволю нахлопавшись, Потапов вытряс лепестки из мехов и приобрел деловой вид.

— У нас с тобой четыре часа, — объявил он. — Программа будет такая. Сначала идем в нашу любимую баню и сидим там в пузырях. Потом берем бутылку сакэ и ищем место, где сакура еще не осыпалась. Садимся, культурно выпиваем, закусываем, исполняем песни Мокроусова. Потом сажаешь меня на последний поезд в Токио. Остался бы и на подольше — но завтра у меня доклад, а послезавтра уже в Корею.

— Экий у тебя плотный график, — сказал я. — Все расписано, как у американца.

— Я странствующий математик, — поправил меня Потапов. — Что мне еще делать, когда столько конференций? Короче, держи футляр, пошли в баню.

Баня располагалась недалеко, рядом с домом, где Потапов жил три года назад, в пору своей недолгой работы в нашем университете. Тогда мы регулярно наведывались в это славное заведение с пузырящейся ванной, приветливой хозяйкой и строгим завсегдатаем из местных работяг, следившим за тем, чтобы мы не мочили циновки в предбаннике. Нам было трудно этого не делать, мы всегда были до неприличия мокры и подолгу обсыхали на пороге мыльни. Строгий же завсегдатай глядел на нас свысока, являя собой превосходство желтой расы, представители которой способны в буквальном смысле выходить сухими из воды.

— Я, кстати, там мочалку забыл в последний раз, — вспомнил я. — Конечно, за три года могли и выкинуть. Но если вдруг не выкинули, то будет приятно.