Записки гайдзина

— Да… — сказал он. — С банями неувязочка. Ну ладно. За астральный уровень!

Опрокинув третью, Потапов вытер усы, встал, потянулся и оглядел пейзаж с севера на юг. Заходящее солнце высвечивало незасеянные поля и играло в бурой черепице крыш.

— Эх! — крякнул он. — До чего ж у вас тут хорошо! Прям как в Переславле. Только ряпушка не водится, а остальное — просто копия. Ты в курсе, сколько я в этом году ряпушки наловил?

— Много наверное?

— Рекорд поставил. Кабы водилась у вас тут ряпушка, я бы согласился прожить здесь жизнь. А так не могу. На родину тянет. Тебя не тянет?

— Так я ж в ряпушке-то не понимаю…

— А, ну да… Тебе легче. Хотя тут и в самом деле благодать. Вот в Токио — там жить невозможно.

— Ты, кстати, где остановился?

— Да ну, лучше не спрашивай. Называется «Хисада Гранд-Отель». Пять звезд, двадцать этажей. На полу ковры, на стенах импрессионисты. Клоповник, одно слово. Причем я их, подлецов, просил, факсы слал: поселите меня в нормальную гостиницу. Чтобы каллиграфия в нише, чтобы спать на полу, чтобы бабушки на четвереньках… Так нет же, поселили в клоповник.

— Понятное дело, — сказал я. — Японцы… Разве им что-нибудь втолкуешь?..

— Во-во. Никакого с ними сладу. Давай-ка лучше выпьем.

Выпив по четвертой, мы вдруг осознали, что пьем без закуски.

— Как же это? — огорчился Потапов. — Я же собирался чего-нибудь местного… Сырой конины, например… Совсем забыли.

— Ну так давай допивать — и на поиски, — предложил я.

— Нет, мы еще петь собирались. Пару-другую песен — а потом уже за едой. Я, кстати, вчера в Токио нашел потрясающий ресторан. Первый раз в жизни с удовольствием ел натто.

— Чего?! — Я даже поморщился. — С каким таким удовольствием? Иностранец не может с удовольствием есть натто. Это знают все.

— А я тебе говорю, что ел с огромным удовольствием.

— Может, ты чего путаешь? Натто? Эти сопли из бобов?

— Именно. Тут самое главное — чтобы оно было не протухшее.

— Ха! — сказал я. — Это нонсенс. Натто — оно потому и натто, что протухшее.

— Отнюдь, — мотнул головой Потапов. — Оно, конечно, гнилое. Но протухшим оно быть не обязано.

— Не вижу разницы.

— Разница есть. Когда оно уже гнилое, но еще не тухлое — то даже иностранец способен есть его с удовольствием. А когда оно гнилое, да еще и тухлое вдобавок — то с удовольствием его могут есть только японцы.

— Это уже какая-то высшая кулинария пошла, — сказал я. — То мне Федька вчера про мясопуст рассказывал, то ты теперь…

— Федька еще здесь?

— А куда он денется… Ведет со мной душеспасительные беседы. Против буддизма. Опасается, что меня бонзы охмурят.

— Куда им… С нами крестная сила! — Потапов осенил себя знамением и разлил по стаканам остатки. — Давай по последней и будем петь.

Проглотив сакэ, он влез в ремни своей трехрядки. Солнце выпустило последний лучик и исчезло за горой. Вороны нахохлились, потрясли крыльями и приготовились слушать.

— На Во-о-о-олге широкой, — затянул Потапов. — На стре-е-е-елке далекой…

Я подключился:

— Гудками кого-то зовет парохо-о-о-од…

Сакэшная отрыжка мешала легким разойтись в полную силу. Но и того, что выходило, было достаточно, чтобы мощно разлететься по окрестностям. Какой-то лохматый мотоциклист тормознул у нашего пригорка, заглушил мотор и с минуту слушал. Узнав, что девушек краше, чем в Сормове нашем, ему никогда и нигде не найти, он снова затарахтел и умчался в поля. А мы голосили дальше — про летние ночки и про буксиров гудочки.

Когда песня кончилась, вороны переглянулись и каркнули.

— Хорошо, — сказал Потапов. — Истово поешь. Сейчас опять будет Мокроусов.

— «Вологда»?

— Нет. «Костры горят далекие».

— Это я не знаю. А помнишь, ты еще пел что-то такое про Сингапур?

— Кто пел? Я пел?! Я такого не мог петь, это уже Пендерецкий какой-то.

Фамилия «Пендерецкий» служила у Потапова собирательным термином для обозначения чересчур заумной музыки. Помимо нововенской школы, к адептам которой относился собственно Кшиштоф Пендерецкий, этот термин покрывал практически всю мировую музыку последних двух веков. Заведомо туда не входили лишь два титана, которым Потапов фанатично поклонялся — Амадей Моцарт и Борис Мокроусов. Все остальное математический ум Потапова отвергал. Надеяться на временную благосклонность могли немногие — Дмитрий Покрасс, Пол Маккартни или какой-нибудь Гайдн. Но даже и они в минуту нерасположения рисковали быть причисленными к Пендерецкому.

— Глаза у парня я-а-асные-е-е, — выводил Потапов. — Как угольки горя-а-а-щие-е-е…

Я представил себе парня с горящими угольками вместо глаз. Образ был сильный.

— В принципе, — сказал Потапов, закончив песню, — Дунаевский тоже был неплохой композитор. Вот смотри.

И он принялся терзать свою гармошку в ритме марша: