Записки гарибальдийца

Как-то я сидел в кофейной, посреди неаполитанской молодежи. Разговор переходил от предмета к предмету, и наконец мы попали на падре Гавацци. Всех очень удивляло его неожиданное исчезновение, которого никто не мог объяснить себе удовлетворительно. В это время вошел мой знакомец, Карлетто, которого я несколько бесцеремонно потревожил в ночь на 1-е октября. Карлетто, блистательно окончив свои военные подвиги, сшил себе очень эксцентрический наряд и с утра до ночи таскался по стогнам и гульбищам Неаполя. Он знал всё и всех, и разговор его был очень назидателен для тех, кто не читал Pungolo и Официальной газеты[169]. За разрешением загадки все обратились к нему. Карлетто сделал значительную мину; по всему видно было, что он сообщит важную новость.

Падре Гавацци арестован, по распоряжению нового правительства, вечером того дня, в который он говорил свою проповедь. «Che porcheria!» (что за свинство) прибавил он в виде комментария.

Известие это скоро вполне подтвердилось.

XX. Наньелла

Я узнал Наньеллу в очень печальную эпоху ее жизни. Мое знакомство с нею продолжалось лишь несколько дней, но грациозная личность эта надолго останется у меня в памяти, и я не могу обойти ее в моих записках, хотя она ни прямо, ни косвенно не относится к гарибальдийскому корпусу.

Это было вечером очень поздно. Комната была так омеблирована, как обыкновенно меблируются chambres garnies[170] средней руки. Старая mamma[171] оставила нас вдвоем, ушла неслышными шагами, не скрипнув дверью и улыбнувшись отвратительною улыбкой.

Наньелла сидела на диване, подобрав под себя ножки; в руках у нее была гитара, которой она только что аккомпанировала свои дикие сицилианские песни. Ее золотистые волосы вились в локонах вокруг живого, грациозного лица, разгоревшегося от веселости и от выпитого вина. Но в ней очень мало было детского. Правильный нос, тонкие, резко обрисованные, смелые и подвижные ноздри, черные брови, округло склонявшиеся к внутреннему углу черных, исполненных жизни и веселости глаз, – всё дышало какой-то чисто женской энергией и силой, не чуждой неги и грации. Наньелла была палермитанка, что на первый же взгляд объявляли ее белокурые волосы и ее произношение.

Она весь вечер была шумно и непритворно весела, потом старалась быть веселой, наконец, старания ее перестали быть удачными. Ее одолело какое-то озлобление.

Первое свидание наше мало сблизило нас. Но миловидное личико Наньеллы, ее смелое, прямое, несколько даже грубое обращение и многие подмеченные мной налету черты ее характера сильно заинтересовали меня в ее пользу. Я видел в ней какую-то женскую, чисто женскую силу, без мужской шероховатости, но вполне чуждую всякого нервного сентиментального элемента. Она бойко, прямо относилась к жизни, но я видел, что беспощадная жизнь уже успела надломить ее и притом надломить сильно, безысправно.

Я ясно видел, что, несмотря на ее семнадцать лет, ни на юную страстную натуру, Наньелла отжила свое, – и хотя в общих чертах не трудно было угадать ее роман, мне однако хотелось, чтоб она сама рассказала мне свою жизнь. Нечего и говорить, что во мне не было и тени любви к этой женщине, но, почему не знаю, мне хотелось добиться ее доверенности, заставить ее отбросить в отношении ко мне ее холодный, гордый тон, под которым я не предполагал уже страстных порывов, но видел страдающую женскую душу, и душа эта была мне не чужда.

Заслужить доверенность женщины, как бы ни была она подозрительна, если только в ней есть еще любящая душа и притом подавленная тяжелым горем, из-под которого сама она выйти не в состоянии – дело не невозможное.

Едва Наньелла заметила, что не пошлое участие, не простое желание заставить сентиментальничать хорошенькую женщину привлекало меня к ней, она легко поддалась на мой вызов.

– Ты кажется думаешь, что и меня, как сотню других дур завлекли в этот дом обманом, и что эта старая ведьма задерживает меня теперь хитростью, впутав в долги? – сказала она мне как-то. – Напрасно. Наньеллу не обмануть легко, да еще никто и никогда меня до сих пор не обманывал, разве только я сама.

Она говорила спокойно, но в ней и следа уже не было прежней веселости. Однако же, через четверть часа, она сделала какую-то самую пошлую детскую шалость и расхохоталась ей от души. Потом взяла гитару и начала петь разгульные неаполитанские баркаролы и дикие сицилианские песни; затем она потребовала вина. Она пила очень много, но никогда не пьянела; это меня удивляло, тем больше, что южные итальянцы вовсе не мастера пить и совершенно теряют голову от двух-трех стаканов всякого вина.

Мало-помалу Наньелла перестала относиться ко мне со своей оскорбительной, гордой холодностью, и прежде нежели мы расстались, она рассказала мне свою историю. Я не могу теперь припомнить ее выражений, хотя ее оригинальная, совершенно безыскусственная манера рассказывать придавала много интереса этой ничем не замечательной и простой исповеди.