Записки гарибальдийца

Назавтра я опять явился; оказалось, что разговорчивый поручик успел уже потерять мою просьбу и предложил мне написать другую. На этот раз, впрочем, он был очень занят. Около десяти гарибальдийцев, искалеченных и исхудалых, желали видеть главнокомандующего; но тот вовсе не был расположен дать им аудиенцию, и мой поручик из сил выбивался, чтобы выгнать непрошеных гостей. Те не уступали, шумели и настойчиво требовали Сиртори, или дежурного генерала. Напрасно бедный француз коверкал свой родной язык, стараясь придать ему вид итальянского, – его не понимали. Он пригласил какого-то сержанта гвидов, очень щегольски одетого и говорившего по-французски, быть переводчиком. Тот объявил просителям, что Сиртори необыкновенно занят, и чтоб они шли спокойно и оставили свои просьбы и документы у дежурного офицера. Но, к сожалению, офицеры знали уже участь, которая постигнет их просьбы и документы, если они оставят их разговорчивому поручику, и не соглашались уйти, не видав Сиртори. Их пригласили явиться завтра, но и это для них было уже не ново. На шум выбежал какой-то маленький майор в халате и в военной фуражке. Он очень негодовал на нарушавших спокойствие главнокомандующего, и притом в собственной его квартире. Я из дилетантизма присоединился к гарибальдийским офицерам, которые насмешками встретили резкую речь майора.

Через несколько минут вышел сухой черноволосый мужчина в полковничьем мундире, правый рукав которого был пристегнут к пуговке. Это оказался полковник Абруццези, factotum[209] Сирториева штаба. Он любезно, с ломбардским произношением, спрашивал у каждого, что ему было нужно. Сцена эта сильно напомнила мне капитана Копейкина[210]. Около полудюжины Копейкиных «проливали в некотором роде кровь за отечество», «лишились руки и ноги» и пр., и «пришли узнать, не будет ли какого вспомоществования». Им обещали очень щедрые возмездия. Когда Абруццези подошел ко мне, я решительно не знал, что ему сказать, я не имел никакой просьбы к нему. Однако же, не смущаясь, я подал ему бумаги, которые держал в руках, и просил покорнейше, чтобы меня по возможности в скором времени выпустили в отставку, так как некоторые (я сам не знал какие именно) очень важные дела требуют моего присутствия во Флоренции. Полковник очень любезно предложил сейчас же дать мне отпуск и вместе с тем обещал, что отставка будет готова через несколько дней.

Через неделю я снова явился в штаб Сиртори; об отставке еще не было никаких известий. Я пришел опять через несколько дней, то же самое. Встретив как-то Абруццези, я обратился к нему. Он потребовал справочную книгу и разыскал мою просьбу и приложенные к ней документы.

– Вам нужно отправиться с этими бумагами в министерство, – сказал он мне, – и подать там письменную просьбу.

– Это зачем, полковник? Отставки должны быть выданы нам от имени главнокомандующего.

– Да, но вам следует пенсия или какая-либо другая награда, а этим распоряжается министерство.

– Но ведь я прошу отставку, а не пенсию или награду.

– Всё равно; вам нужно обратиться в министерство.

Козенц в это время уже оставил должность министра, и еще ему не было назначено преемника. Делами заведовал, в качестве директора пьемонтский полковник Куджа[211], впоследствии произведенный в генералы и исправлявший должность военного министра по отставке Фанти[212].

Куджа строго придерживался пьемонтских постановлений и доступ к нему был очень легок каждому офицеру. Он сидел в маленьком кабинете, в военном сюртуке нараспашку. У него одна из тех толстых физиономий, которые как-то и добродушны и хитры вместе.

Я объяснил ему, что прислан к нему из штаба Сиртори, но что сам решительно понять не могу, зачем штабу было благоугодно заставить меня сделать лишнюю прогулку.

Куджа очень нелестно отозвался о нашем главном штабе, сделал на полях моей просьбы заметку в саркастическом тоне и препроводил меня к Сиртори обратно.

Много пришлось мне погулять по лестницам разных военных администраций, пока наконец вожделенный лист не очутился в моем кармане.

XXVIII. Гаэта

Один из лучших пароходов «Messageries impériales» стоял на рейде в Неаполе, готовый отправиться в Ливорно. Погода была убийственная; страшная трамонтана[213] дула в течение нескольких дней, и обыкновенно тихий Неаполитанский залив кипел и волновался на славу. Мягкие контуры Капри терялись в тумане. Я взял билет и отправился.

В большой каюте первого класса сидели несколько человек пассажиров обоего пола. Особенное внимание обращал на себя черногорский князь в живописном костюме. Куджа, отзывавшийся министерством в Турин, был тут же. Возле него увивался молодой капитан из интендантства. На нем была какая-то особенно щегольская форменная рубашка, турецкая шаль вместо пояса и множество цепочек и дорогих пуговок.