Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Мое детство протекло почти все в деревне: мой отец, князь Голицын[32], любил жить в готическом замке, пожалованном царицами его предкам[33]. Мы оставляли город в апреле месяце и возвращались туда только в ноябре. Моя мать была небогата, и потому не могла дать мне блестящего образования[34]. Я с ней почти не разлучалась: своей добротой и ласками она вполне приобрела мое доверие; я не ошибусь, если скажу, что с тех пор, как я стала говорить, я от нее ничего не утаивала. Она позволяла мне свободно бегать повсюду одной, стрелять из лука, спускаться с холмика, перебегать через равнину до речки, окаймляющей ее, гулять по опушке леса, куда выходили окна комнаты моего отца, влезать на старый дуб, около самого дома, и срывать с него желуди; но зато мне строго запрещалось лгать, клеветать на кого нибудь, невнимательно относиться к несчастным, презирать наших соседей, людей бедных, грубоватых, но добрых. Как только мне минуло восемь лет, моя мать стала нарочно оставлять меня с ними одну, чтобы я приучилась занимать их; она уходила, чтобы работать на пяльцах, в соседний кабинет, откуда могла, не стесняя нас, слышать весь наш разговор. Уходя, она говорила мне на ухо: «поверь, мое дорогое дитя, что нельзя проявить больше любезности, как принуждая себя к ней, и нельзя выказать более ума, как в то время, когда применяются к пониманию других», — священные слова, которые принесли мне большую пользу и научили меня никогда ни с кем не скучать!

Я бы желала обладать талантом для того, чтобы описать наше жилище, которое является одним из красивейших местечек в окрестностях Москвы. Этот готический замок имел четыре башенки; во всю длину фасада тянулась галерея, боковые двери которой соединяли ее с флигелями; в одном из них помещались моя мать и я, в другом — мой отец и приезжавшие к нам гости. Вокруг замка расстилался громадный красивый лес, окаймлявший равнину и спускавшийся, постепенно суживаясь, к слиянию Истры и Москвы. В треугольнике воды, образовавшемся этими двумя реками, отражались золотые лучи заходящего солнца; вид был чудесный. Я в это время садилась одна на ступеньке галереи, с жадностью любуясь этим прекрасным пейзажем. Взволнованная, растроганная, я приходила в особое молитвенное настроение духа и убегала в нашу старинную готическую церковь, становилась на колени в одном из маленьких углублений, в которых когда-то молились царицы; священник один тихим голосом служил вечерню, один певчий отвечал ему. Я стояла с наклоненной головой, часто заливаясь слезами. Все это может показаться преувеличенным, но я и упоминаю об этом лишь потому, что все это истинная правда, и потому, что я убеждена по собственному опыту, что в нас существуют, предрасположения, которые проявляются в нас еще в ранней юности и которые бесхитростное воспитание развивает тем легче, что вся его сила заключается в естественном развитии природных задатков. В это время я имела несчастье потерять восемнадцатилетнего брата[35]; он был красив и добр, как ангел. Моя мать была удручена этим горем; мой старший брат[36], находившийся в это время с дядей, Шуваловым[37], во Франции, приехал утешать ее. Я была в восторге от его приезда: я жаждала знаний, умственных занятий, я осыпала его вопросами, которые очень его забавляли; я питала настоящую страсть к искусствам, не имея о них понятия.

Скоро мы поехали в Петербург, для свидания с дядей, возвратившимся на родину после пятнадцатилетнего отсутствия; тогда мне было десять лет, так что я была для него совершенно новым знакомством, тем более интересным, что я представляла полную противоположность всем тем детям, которых он видел до сих пор. У меня не было тех изящных манер, какими обыкновенно обладают молоденькие барышни; я любила прыгать, скакать, говорить, что мне приходило в голову. Дядя меня очень полюбил. Нежные чувства, которые он питал к моей матери, усиливали его чувства ко мне; это был редкий человек по своей доброте. Он пользовался большим значением в царствование императрицы Елисаветы Петровны и был с того времени покровителем искусств. Екатерина II отнеслась к нему также с особенным вниманием, доверила его управлению Московский университет, пожаловала ему звание обер-камергера и орден св. Андрея Первозванного и св. Владимира, приказала омеблировать весь его дом и сделала ему честь у него отужинать. Он был прекрасным братом и для детей своей сестры настоящим отцом.

Мать моя любила его, кажется, больше своей жизни. Он привез из-за границы множество самых изящных античных произведений искусства, при виде которых у меня глаза разгорелись от восхищения; мне хотелось срисовать все, дядя любовался моим восторгом и поощрял мои художественные наклонности.