Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Мы, мои дети и я, заранее горевали о нашей разлуке с m-me де-Тарант разлука эта отравляла мою и ее жизнь, и мы старались укреплять друг друга. Императрица мать, которая все время принимала искреннее участие в деле короля, написала m-me де-Тарант полную участия записку, приглашая ее прийти к ней утром. Она отправилась на другой день. Императрица приняла ее с уважением и пригласила ее прийти обедать. Появление m-me де-Тарант при дворе произвело особенную сенсацию. Она не была там со времени нашего союза с узурпатором, предпочитая отказаться от всех милостей и даже потерять ту пенсию, которую ей назначили наши государи, чем отступить на мгновение от своих принципов. Она удалилась, не говоря ни слова, но ее молчание было понятно. Видя ее снова при дворе, все, казалось, стали надеяться, что она сделается страшным орудием, которое уничтожит мнения, вызванные к жизни суровой необходимостью. Она была принята в свете с почетом и предупредительностью, которых требовали ее достоинства; она вернулась домой растроганная и благодарная. Через несколько дней она снова была при дворе; в третий раз мы туда отправились вместе. Я наслаждалась до глубины моей души теми почестями, которые ей оказывали, но ее бледность не переставала меня смущать. За обедом она не спускала с меня глаз и отсылала мне то, что ей казалось лучшим. Вдруг у нее заболели глаза, так что ей пришлось некоторое время не выходить. 7-го мая, в день Вознесения, она была в церкви, но там почувствовала себя так плохо, что, вернувшись домой, легла. Я была поражена ее плохим видом, но она меня разуверила, говоря, что это ничего, и что нездоровье пройдет. Она по обыкновению поднялась к нам к обеду, села за стол, но не могла ничего есть. Я сделала вид, что не замечаю этого, потому что я видела, что она не хочет, чтобы я это знала; она брала некоторые кушанья, отдавая тотчас осторожно свою тарелку. После ужина она пришла в мою уборную с моей старшей дочерью, я заплела ей по обыкновению волосы. Потом я ушла лечь в постель; она пришла обнять меня перед тем, как лечь спать; у нее был очень больной вид. Потом она сказала моей старшей дочери, что она в этот день испытала страшную боль во время обедни, прибавив, что место и день казались ей предуведомлением. Она продолжала в течение некотораго времени ходить к моему мужу. 17-го, в день Пятидесятницы, она почувствовала себя хуже, но, вместо того, чтобы лечь, она хотела отправиться на обед при дворе, куда была приглашена, чтобы потом иметь возможность повести Лизу на гулянье в сад. Она кашляла от времени до времени и чувствовала себя слабой, но с такой силой боролась с болезнью, что, несмотря на наше беспокойство, ей удавалось минутами нас разуверить в ней. Ее бледность и слабость видимо увеличивались, мое сердце сжималось, я боялась смотреть в будущее, я терпела жестокия мучения. Как только она входила к моему мужу, она глубоко усаживалась в большое кресло, не имея возможности двигаться. 27 мая, в то время, как она сидела среди нас, холодный пот выступил у нее на лбу; она подперла свою голову руками, не имея возможности почти ее прямо держать. Кроме нас, в комнате находились m-me де-Тамара, которая ей была очень предана, и m-lle де-Билиг, прекрасная особа, находившаяся при герцогине Виртембергской. Я умоляла m-me де-Тарант пойти лечь в постель. Она согласилась на это, не имея возможности поступить иначе. Послали за доктором, который на другой же день признал положение опасным. Мы ее не оставляли ни на минуту. Хотя все были почти уверены, что у нее боль местная, но так как она много страдала от боли в боку, то решились употребить мушку. Когда обнаружились другие симптомы болезни, поместили еще одну между плеч. Я с трепетом переменяла повязки, я страдала от всех ее болей, но никогда ни я, ни она не позволили чьей бы то ни было руке прикоснуться к ней, кроме моей. Я ее мыла и натирала ей бок мазью, смешанной с ртутью. Ее неясные прикованные ко мне взгляды проникали до глубины моей души; осложнения болезни, которая не имела до сих пор примера, развивались с каждым днем. Ее страдания превосходили все, что только можно вообразить, а ее удивительное терпение, казалось, удвоилось, а когда я ей говорила: «Боже мой, как вы должны страдать», — она отвечала: «Когда пользуешься такими попечениями, как я, тогда не имеешь права жаловаться». Рукопись моей дочери, написанная после смерти m-me де-Тарант и которую я рассчитываю приложить к моим запискам[280], заключает в себе подробности этой христианской и удивительной кончины. Я буду говорить здесь только о том, что я испытала при этом страшном несчастий, которое доказало мне, что в нас есть неизвестная сила, которую наши ежедневныя слабости мешают познать. Постоянная боязнь потерять тех, кого мы любим, не позволяет нам быть уверенным в нашем оружии. Желаешь убедиться, что способен на лучшие поступки; но сказать себе: ты переживешь то, что любишь, не входит в расчеты ни сердца, ни ума, пока Бог, поражая смертью то, что мы любим, показывает нам энергию нашей души, наполняя ее собою. M-me де-Тарант не переставала мысленно молиться, а когда она призвала своего духовника, чтобы помочь ей молиться, все бывшие в комнате упали на колени и соединились с ней сердцем. Несмотря на ее страдания, видно было, что она была глубоко тронута этим единением. Чувство к друзьям было живо в ней до самой последней минуты, а ее душа была предана всецело Богу. Когда она была перенесена на верх, я потребовала, чтобы в полночь нас оставила наша старшая дочь, а я осталась с m-me де-Тарант, пока горничная не разбудила меня. К 2-м или трем часам утра, сидя на табуретке в ногах кровати, я была окружена безмолвием, нарушаемым медленным и тяжелым дыханием моей подруги. Ночная лампа, поставленная за ширмами, освещала это святилище религии и страдания. Я смотрела на m-me де-Тарант, не имея возможности отвести от нее глаз; я была уверена, что на другой день она уже не будет существовать, но ни мои слезы, ни мои едва сдерживаемые рыдания не осмелились разразиться. Ее святая решимость, ее несравненное благочестие унижали меня в моих собственных глазах: я была несчастна и не осмеливалась ни на минуту просить облегчения своему горю. Ее душа привлекала мою к цели, к которой она приближалась.