Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

В 6 часов я поднялась к императрице; она пришла первая, их императорские высочества опоздали. Ее величество подошла ко мне и сказала: «Надеюсь, что завтра вы будете готовы к поездке?» — «Я еще не получила никаких приказаний», — ответила я. — «Как это хотят разлучить вас с вашим супругом, как это вы не будете сопровождать великую княгиню?» Я склонила голову вместо ответа, ибо видела, что императрица раздражена. «Наконец, прибавила она, если о вас не заботятся, то я позабочусь, чтобы вам оказано было внимание». Пришли их высочества, императрица была серьезна и села за свою партию в бостон, а мы вокруг круглого стола. Я рассказала сперва великой княгине о всем, что произошло. Она была страшно рада, предвидя, что я ей буду сопутствовать. Она позвала великого князя и рассказала то, что я ей сообщила. Он рассыпался в просьбах, чтобы я поехала с ними; я притворилась непреклонной, я представляла те опасности, которым он подвергался при Салтыкове; я была немного зла, признаюсь. После вечера у императрицы я ужинала у их высочеств; те же просьбы, тот же отказ, потом я вернулась домой. В ту минуту, когда я ложилась спать, великий князь послал за моим мужем, который, вернувшись, объявил мне, что я непременно должна ехать. На другой день мы рано утром двинулись в путь. Их императорских высочеств сопровождали граф Салтыков, мой муж, я, граф и графиня Толстые, супруги Тутолмины, которые просили о позволении участвовать в поездке, и дежурные фрейлина и камер-юнкер. Погода была прекрасная, много гуляли перед обедом, который был в Монплезире, где мы жили во время двухдневного пребывания в Петергофе. В этот вечер великая княгиня и я пошли к морскому берегу. Море было спокойно и давало надежду на это назавтра. Закатывавшееся солнце чудесно сияло; его золотые лучи освещали такие высокие, древние деревья, продолговатые тени которых увеличивали случайные проблески света. Эта минута в природе действительно очень эффектна. Художник в ней найдет вполне готовые краски, которые напрасно ищет воображение. Такое же впечатление производит на нас прекрасный характер, чистый и благородный, который поражает, привязывает к себе и разрушает всякое сомнение. Спокойная поверхность моря, зеркало природы, отражает небо, как прекрасное лицо носит отпечаток души.

Широкая аллея посреди парка поднимается террасой до Большого дворца и пересекается только фонтанами, струи которых очень высоко поднимаются и падают затем в мельчайших брызгах. Парк оканчивается каналом, впадающим в море; посреди этого канала находились тендеры и шлюпки, которые должны были на другой день отвезти нас в Кронштадт. Перевозчики, усевшись в кружок вокруг котла на одном судне, ели деревянными ложками похлебку. Великая княгиня остановилась на минуту, чтобы посмотреть на них, спрашивая их, что они едят: «Похлебку, матушка»[127], — отвечали они разом. Она спустилась в шлюпку и попросила ложку, чтобы попробовать. Восторг перевозчиков, вызванный этим знаком милости, был необычаен, их крики повторялись эхом. Великая княгиня поднялась медленно, с тем спокойствием и с тем ангельским видом, которые делали ее прекрасное лицо еще прекраснее, взяла меня молча под руку и вернулась на дорогу парка. Я ничего не говорила, крики лодочников отзывались в глубине моей души. Красота природы, очарование грации, красоты и доброты, представляют как бы аккорд, взятый на хорошем органе. Эти звуки проникают в душу и заставляют забывать слова: слишком чувствуешь, чтобы их искать.