Записки ящикового еврея. Книга вторая: Ленинград. Физмех политехнического

У меня с Эрмитажем сложились сложные отношения. Привыкнув к неплохим, но небольшим киевским музеям, в Эрмитаже я утонул. Он необозрим и «переварить» его в несколько посещений практически невозможно. Он производил впечатление как «три пирожных сразу». Принимать его нужно было с детства и по чайной ложке. У меня для методического его освоения не хватало времени. И я стал откладывать его дальнейшие посещения вплоть до выставок.

В отличие от Эрмитажа, Русский музей можно было «понять» и принять сразу[55]. В мое время там, кроме прекрасной постоянной экспозиции, стали появляться закрытые раньше в запасниках картины не только мир-искусников, но и авангарда.

Более того, Русскому музею не пришлось расставаться со своими лучшими картинами, как Эрмитажу, на основе картин которого был создан один из лучших музеев мира – Национальная галерея в Вашингтоне.

Музеев и картин в частных дворцах Ленинграда-Петербурга при нас уже не существовало[56].

Очень важным было непосредственное общение с ленинградцами. Хотя многие из моих ленинградских сокурсников были интеллигентами во втором поколении, но микроб питерской культуры и менталитета в них уже сидел.

По аналогии с английским джентльменом, которым можно стать, только если у тебя отец и дед тоже джентльмены, у интеллигенции, чтобы отграничить себя от «образованцев», тоже бытовало понятие поколений. Чтобы состоять в интеллигентах, нужно было окончить три университета, но первый должен был закончить дедушка, а второй отец. Деды у моего поколения заканчивали обучение до революции; у сокурсников дедов с высшим образование было очень мало[57].

Ленинградская культура проявлялась многогранно. История, приключившаяся со мной лично, повторялась, видимо, многократно и стала потом анекдотом. В туалете на углу Невского и Марата было чисто – там часто убирали. Пару раз встречалась там высокая старуха-уборщица с прямой спиной. Как-то я очутился на окраине (в районе порта) и встретил там примечательную уборщицу. «Вы же вроде на Невском работали» – удивился я. «Интгиги, батюшка, интгиги…» философски заметила, грассируя, старая дама – старухой как-то ее, даже мысленно, называть было неудобно.

Надо ли говорить, что теперь в этом туалете было чисто, а на Невском – как везде. Туалеты тогда были бесплатные и остались они от старого времени, уборщицам платили мизерную зарплату. Там работали (делали вид что работают) в основном «деклассированные элементы».

Только в Ленинграде могла произойти история, рассказанная Граниным в книге «Причуды моей памяти». К сожалению, не только его память с причудами – имена героев расшифровке не поддаются. Привожу этот этюд полностью.

«Во время некоего «культурологического» семинара одна дама докучала Л. Н. глупыми вопросами. Не вытерпев, он ответил ей остроумно и едко. Она озлилась и в перерыве, в буфете, при всех сказала о нем: «жидовская морда». Тогда архитектор Васильковский подошел к ней и спросил: «Скажите, пожалуйста, кого я должен ударить по физиономии?» Она вытаращила глаза.

– Видите ли, – пояснил он, – бить женщин правила дуэли не позволяют. Когда женщина оскорбляет, пощечину надо нанести мужчине, который отвечает за нее, – мужу, отцу, брату. Кто за вас отвечает?

– Вам какое дело! – закричала она.

– Товарищи, может, кто сам признается? – воззвал Васильковский. Услыхав это, муж дамы убежал, хотя Владимир Сергеевич Васильковский был маленький, хрупкий человек. Все молчали. Тогда Васильковский сказал:

– Согласно дуэльному кодексу, автор Дурасов, если никто не признается, то считается, что женщина, за которую никто не хочет нести ответственность, не принадлежит к порядочному обществу.

Сказал он ей прямо в лицо».

Конечно, такие случаи были из ряда вон выходящими, поэтому и запоминались. Где-нибудь в другом городе этот этюд трудно себе представить.

Дружеские отношения у нас сразу же возникли с Димой Емцовым – мы оказались в одной паре в лабораторных работах по физике. Удачно дополняя друг друга, мы не испытывали трудностей ни при их выполнении, ни в оформлении результатов (этому преподавателями уделялось особое внимание). Спустя много лет я очень удивился, когда узнал, что Ландау собирались отчислить из ЛГУ за неспособность пройти третий физический практикум [Гороб. 06].

Как раз Дима оказался единственным интеллигентом третьего поколения в нашей группе – его дед Н.Н. Емцов (из дворян) был профессором Политехника, а бабушка известной пианисткой Софьей (Сарой) Полоцкой, учившейся в Петербургской, Варшавской и Берлинской консерваториях.

Дима Емцов стал моим близким товарищем и другом. При первом знакомстве он производил впечатление наивного и не очень знающего жизнь человека.