Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Любопытно и то, что всё это случилось именно в Лондоне, где сам посол граф Бенкендорф, хотя и считался одним из лучших русских дипломатов, с трудом владел русской речью и единственный из русских представителей с разрешения государя до конца жизни (1916 г.) доносил в МИД на французском языке. По-русски граф Бенкендорф говорил так, как говорили в начале XIX в. некоторые великосветские русские люди, то есть по-простонародному («пущать», например, и т.д.), а сколько-нибудь серьёзный разговор мог вести только на европейских языках — французском, английском, немецком, но не по-русски. Писать по-русски он совсем не мог и однажды по случаю того, что русская публика по ошибке часто обращалась вместо посольства в его частную квартиру, вывесил следующее объявление у себя на двери: «Здесь не русское посольство, вход которой со двора». Повторяю, это анекдотическое незнание родного языка было отлично известно при дворе, где оно служило пищей для всякого рода острот, но на карьере заслуженного дипломата нисколько не отражалось. Впоследствии мне самому не раз приходилось читать и отвечать на донесения графа Бенкендорфа по разным случаям, написанные всегда на прекрасном французском языке. Не случайно и то, что националистическая печать выбрала для своих нападок по поводу «иностранных фамилий» в дипломатическом ведомстве именно Лондон, так как здесь почему-то годами в составе посольства не бывало ни одного чисто русского имени.

Вечером 4 августа я вместе с А.П. Кропоткиной-Лебедевой и её мужем присутствовал на церемонии объявления войны. Весь Лондон был на ногах, но какое отличие этой весёлой, праздничной и совершенно спокойной толпы, едва ли сознававшей всю важность для её страны наступившей минуты, от напряжённого до последней степени и хмуро-озабоченного, если не панически-тревожного, Парижа, в один день превратившегося из самого беззаботного города в Европе в огромную осаждённую крепость!

Через несколько дней после объявления войны со стороны Англии я выехал через Ньюкасл в Норвегию, а оттуда в Швецию и рейсом Стокгольм — Раума в Финляндию. В мои последние дни в Лондоне характер «города городов» сильно изменился, не так молниеносно и не так ярко, как в Париже, но вереницы уходящих войск, военные упражнения в общественных садах и парках уже сами по себе были настолько необычным явлением, что давали представление о военном Лондоне. В дальнейшем прибавилась также невероятная для мирного времени полицейская регистрация иностранцев, и тогда только обнаружилось впервые для среднего лондонца, какое огромное количество немцев, рассеянных по всем профессиям, оказалось в столице Англии.

Не описывая всего путешествия, укажу, что темой для разговоров во время сравнительно короткого перехода из Ньюкасла в Норвегию вдоль берегов Шотландии были опасность германских мин и рассказы бежавших из Германии о «германских зверствах». Когда мне по моим служебным обязанностям приходилось затем давать иностранцам сводку тех международных правонарушений и поистине зверств, которые совершали немецкие войска на русском фронте, я не мог без улыбки вспомнить эти разговоры о «зверствах» немцев над русскими в момент начала войны. Так психологически быстр и неожидан для масс был переход к войне, что неудивительно, если всё приобретало в эти дни фантастический характер. Ломался весь уклад жизни и индивидуальной психики, но никому не верилось, что это надолго. Вместе с тем врывалось и героическое и захватывало всех.

Уже по приезде в Финляндию я не узнал России, несмотря на то что во время моей заграничной командировки я каждое рождество приезжал на короткий срок в Петербург. А когда я, наконец, попал в Петербург, который так хорошо знал и видел, хотя и мальчиком, в дни революционных движений, начиная с 9 января 1905 г. и во всё время русско-японской войны, то передо мной предстал огромный военный лагерь, в котором не было ни одной живой души, так или иначе не связанной с войной. Это не был Париж с его видом осаждённой крепости накануне штурма, это не был флегматичный Лондон, где сама война носила характер спорта, это был военный лагерь, живший общей жизнью с фронтом. Как раз в эти августовские дни Петербург не являлся тылом, хотя бы и правительственным, это был фронтовой лагерь в истинном смысле слова, и территориальная удалённость от места военных действий с лихвой искупалась постоянным подвозом раненых, которыми был наполнен весь Петербург. Я с удивлением увидел особняк на Захарьевской улице против Кавалергардской полковой церкви, особняк, в котором я провёл добрую половину своего детства, превращённый в госпиталь. Такого обилия раненых и такого «военного» Петербурга, как в первые дни войны, я не видел впоследствии никогда.

Петербург: единение правительства и общества