Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Первым актом Терещенко была отсылка той самой ноты союзникам, которая была столь неудачно сформулирована Милюковым и вызвала первый кризис Временного правительства. Эта нота была составлена так, что в неё были включены сакраментальные и логически противоречивые слова «без аннексий и контрибуций, но на основании самоопределения народов». Никаких конкретных указаний на то, что Россия отказывается от своих прав, обусловленных тайными договорами с союзниками, в ноте не содержалось. Таким образом, и Терещенко ни от каких будущих завоеваний России не отказывался. Что же касается вышеприведённой двусмысленной формулы, то расшифровывать её можно было как угодно — и в том смысле, что «аннексии», то есть присоединение к государству чужих земель, допустимы только на основании «самоопределения народов», и в том смысле, что status quo ante bellum[52]останется и после войны. Последнее толкование было явно неправильно, так как национальный принцип, содержащийся в формуле «самоопределение народов», явно не допускал сохранения территориального status quo. Иными словами, для преодоления того логического противоречия, которое имелось в первой части формулы — «без аннексий» и второй — «на основании самоопределения народов», приходилось создавать новое понятие аннексий как присоединения земель по праву завоевания, не считаясь с национальным принципом, и противопоставлять ей «дезаннексию» (как это немедленно сделали французы, объявившие присоединение Эльзаса и Лотарингии к Франции «дезаннексией»).

Эта чисто лексикологическая революция, на которую не пошёл слишком малоприспособленный к дипломатическим тонкостям Милюков, с мальчишеской лёгкостью и в конце концов без вреда для России была произведена Терещенко. Борис Алексеевич Татищев, бессменный начальник канцелярии министра при Штюрмере, Покровском, Милюкове и Терещенко, которому была поручена первая редакция роковой для Милюкова ноты, так же как и вторая её редакция, одобренная Терещенко и новым составом Временного правительства, сам говорил мне в то время, что он лично не понимал ясно, что писал, так как и в его голове указанная лексикологическая революция не укладывалась. Но он сделал, как образцовый чиновник, то, что требовало от него начальство, которое и несло ответственность за логическое противоречие написанного.

А что из этого вышло? Во всяком случае, не то, чего ожидал Милюков. Союзники, конечно, вскрыли вышеразъяснённую несообразность и, выдумав слово «дезаннексия» и сделав ударение на «самоопределении народов», то есть на второй части формулы, спокойно приняли требования Временного правительства. Испуг Милюкова за Россию, как показали обстоятельства, был напрасен, и, в сущности, его самоустранение, именно благодаря тому, что его преемник менее глубокомысленно отнёсся к словесной эквилибристике, в то время бывшей в моде, оказалось лишённым политического смысла, так же, впрочем, как и уход Нольде и Струве.

Достаточно было провести 10 минут в обществе Терещенко, чтобы убедиться, что это не тот человек, который мог бы произвести столь гигантский шаг, как сепаратный мир с Германией, в условиях до октябрьского переворота. Наоборот, чтобы вести политику по инерции, Терещенко был более пригоден, чем Милюков с его крупной индивидуальностью и доктринёрским умом. В личных отношениях с ведомственным персоналом Терещенко был не менее хорош, чем Милюков, отлично сознавая случайность своего появления на большой дипломатической сцене. Всем, кому приходилось сталкиваться с Терещенко, было легко с ним служить. Он быстро схватывал суть дела. Личной творческой инициативы у него не было, но была незаурядная гибкость, позволявшая ему свободно переходить из Совдепов в дипломатические канцелярии. В ведомстве его считали «способным учеником», но не пророчили никакой особо блестящей карьеры.

Терещенко стремился внести новое и в методы дипломатической работы, не всегда, впрочем, удачно. Так, например, при своём первом приёме Френсиса, посла Североамериканских Соединённых Штатов, Терещенко, отлично владевший английским языком, процитировал чуть ли не всю американскую Декларацию о независимости, поразив Френсиса своей памятью (трюк довольно простой), но когда тот захотел перейти к русским делам, Терещенко, не успев приготовиться и боясь наговорить лишнего, вежливо, но решительно прекратил разговор, так что Френсису пришлось ретироваться. Эта неловкость привела впоследствии Терещенко, вообще самолюбивого молодого человека, к правильной мысли о замене послов, бывших при царском правительстве.