Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

На первом же докладе Клемма Терещенко ошарашил его своей «осведомлённостью». Или Клемм был не в ударе, или Терещенко был слишком хорошо настроен Некрасовым, но Терещенко остался недоволен Клеммом и разошёлся с ним коренным образом во взглядах на персидский вопрос, самый важный в нашей среднеазиатской политике. Клемм был уволен, его заменил Некрасов, принявшийся за энергичную чистку консулов в Персии. Должен прибавить, что Некрасов был одним из деятельных помощников Петряева в смысле «демократизации» ведомства — работа крайне неблагодарная, так как по условиям дипломатической службы, требующей разностороннего образования, фундаментального знания иностранных языков и, наконец, известной материальной обеспеченности, так как на расходы по представительству казённых средств было недостаточно, служебный персонал представлял результат несомненного социального отбора.

Для того чтобы провести «демократизацию» дипломатического ведомства в точном смысле слова, необходима была полная перемена всех условий дипломатической службы — реформа, потребовавшая бы от государства и серьёзных денежных затрат. Этого при Временном правительстве сделано не было — ни Милюков, ни Терещенко серьёзно об этом не думали, и объективная обстановка была не такова, чтобы этим заниматься. Ниже я укажу, в чём выразились перемены в этом направлении и кто играл в этом главную роль. Теперь же, считаю, необходимо вернуться к тому положению, которое создалось при появлении в нашем ведомстве нового министра.

«Лексикологическая революция»

М.И. Терещенко должен был внести новый тон в отношения с союзниками, иначе замена Милюкова не имела бы вовсе никакого политического значения. Этот новый тон Терещенко и старался внести как во внешних формах, так и по существу, прежде всего в главном вопросе продолжения войны и её целей. Если Милюков хотел сделать внешнюю политику Временного правительства совершенно неотличимой как по своим методам, так и по своим задачам от политики царского правительства, сохраняя в точности все установленные формы и добросовестно принимая на себя всё царское наследство в дипломатической области, то Терещенко стремился, не выходя, правда, из общих рамок дореволюционной политики, поставить себя по-новому как представитель революционного и демократического правительства, которое не может говорить тем же языком, что и царское.

Милюков, подавленный тяжестью той ответственности, которая лежала на нём, прямо стремился доказать, что внешняя политика февральской России в полном смысле тождественна прежней, царской. Вот почему нельзя не отметить, что Милюков не требовал — это не вызывалось, по его мнению, объективными обстоятельствами — отзыва аккредитованных при царском правительстве послов Франции, Италии, Англии и Североамериканских Соединённых Штатов, между тем как Терещенко потребовал этого, и двое послов — Франции (Палеолог) и Североамериканских Соединённых Штатов (Френсис) — были отозваны. Это обстоятельство, кстати сказать, обусловленное традициями дипломатии, имело не только символическое значение — показать различие между царским правительством и Временным, но и практическое, так как, действительно, поднимать вопрос о пересмотре «целей войны» при тех же самых людях, с которыми русское царское правительство говорило в совершенно ином тоне, значило вызывать с их стороны подозрение в неискренности и в стремлении коренным образом изменить политику России.

Терещенко поступал в этом отношении более правильно и гибко, чем Милюков, который стал жертвой собственной нерешительности: он слишком ясно дал понять Бьюкенену и Палеологу, что февральский переворот имеет только «внутреннее значение», а затем не имел мужества сознаться, что ошибся, ибо такое огромное событие, как падение монархии, в столь обширной стране, как Россия, не могло быть только внутренним явлением. Отсюда и доктринёрская позиция в константинопольском вопросе, погубившая Милюкова.