Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Терещенко действительно был оптимистом — он не только готовился к переезду всего ведомства в Москву, но и не спешил с этим. Думаю, его гораздо больше волновало предложение сепаратного мира со стороны Австро-Венгрии, о котором он серьёзно совещался с Нератовым и Петряевым, не для того чтобы на него согласиться, но для того чтобы ловким манёвром окончательно рассорить Австро-Венгрию с Германией. Подписанные Терещенко и составленные Муравьёвым осведомительные циркулярные телеграммы нашим послам и посланникам за границей о внутреннем положении звучали так же оптимистично, как и накануне корниловского выступления. Не только ничто в поведении Терещенко не предвещало близости катастрофы, но его самоуверенность, как видно из отмеченной встречи с Котляревским, поражала посторонних, поражала и его собственное ведомство. Не думаю, чтобы здесь была намеренная поза, нет, это действительно был искренний оптимизм Терещенко, «здорового молодого человека», как раздражённо выразился о нём А.А. Доливо-Добровольский, который тогда не был ни молод, ни достаточно здоров и страшно нервничал.

Была и другая черта Терещенко, которая поддерживала его природную склонность к оптимизму: помимо того что он был покладистым министром и элегантным денди, он, несомненно, был молодым человеком с большим самомнением. В.К. Коростовец, ездивший с Терещенко и неизбежным спутником того, Муравьёвым, в Ставку незадолго до октябрьского переворота, рассказывал мне, что Терещенко разговаривал с солдатами как государь, спрашивая, «участвовал ли он в сражениях», «был ли ранен», «какие имеет награды», и после этих классических вопросов заявил Муравьёву и Коростовцу, что его «популярность в войсках» очень велика. Когда на обратном пути министерский вагон был осаждён солдатами, уходившими с фронта, и когда, несмотря на предосторожности проводника и «популярность» Терещенко, стёкла на вагонной площадке оказались выбитыми, а самому Терещенко со спутниками пришлось спрятаться в купе, то Терещенко мрачно сидел запершись до самого Петрограда. Он, несомненно, не подозревал о столь близкой катастрофе или ничем не выявлял своих предчувствий.

Настроение вообще в нашем ведомстве было угнетённое, так как по городу носились разные слухи, но никаких признаков тревоги не было и в широких обывательских кругах. Я знаю, например, такие случаи: одна моя родственница, у которой муж и два сына служили в Петрограде, занимая видные места при Временном правительстве, уехала 23 октября в Екатеринослав на три дня и вернулась в Петроград через пять лет. Другой случай — с одним моим сослуживцем, семья которого продала дом в Петрограде и получила за него 500 тыс. руб. 24 октября, не успев положить в этот день деньги в банк, и благодаря этому случайному обстоятельству спаслась эта крупная по тем временам сумма.

Октябрьский переворот застал Петроград врасплох, правительственный и обывательский одинаково. Никакой предоктябрьской паники совершенно не было, и это было удивительно, так как симптомов для тревоги было сколько угодно. Все знали, что Петроградский гарнизон не желает уходить, знали, что и Съезд Советов настроен недоброжелательно к Временному правительству.

У меня лично это историческое событие — падение Временного правительства — совпало, как я говорил выше, с заседанием Высшего призового суда в Петрограде, назначенным на 26 октября 1917 г. Для этого заседания мне надо было быть в форме, то есть в мундире, которого у меня не было, так как в нашем министерстве форма не признавалась, а для прочих торжественных случаев, даже для дипломатических раутов в посольствах, фрак отлично заменял форму. Между тем Стеблин-Каменский, которого я спросил по телефону, в каком виде я должен был быть в этом торжественном судилище, где сенаторы, адмиралы и Центрофлот должны были заседать вместе, сказал мне, что я должен быть в мундире.

За несколько дней до переворота вышло моё назначение на должность V класса по Правовому департаменту на правах вице-директора, пришлось заказать мундир, который и оказался готовым 24 октября. Мундир с золотым шитьём старого царского образца (форма не была отменена Временным правительством) явился у меня символом октябрьского переворота, так как я, тщательно скрыв его под английским пальто защитного цвета, всё же надел его 26 октября, явившись на заседание суда в форме. Это был единственный раз, когда я надел форму, — на другой день после ареста Временного правительства, когда этот вид одежды представлял криминал и таил прямую опасность для носившего. Я никогда не мог предполагать, что, надевая этот мундир, я буду чувствовать всю одиозность чиновника, правительство которого находится в Петропавловской крепости и который сам своим видом являет истерический анахронизм.