Записки из клизменной

И вот однажды смотрит и не может понять, что за подпись такая к рисунку: ОКСИЕНИЕ.

Она-то привыкла, что я все по-латыни подписывал. Или подавал материал графически. Если писал, например, про какую-нибудь смертельную болезнь, то рисовал стрелочку и гроб.

А здесь я нарисовал интерьер пивного бара. Два понурых пениса вместо кранов, над ними – надписи: «гор» и «хол». Рядом – закусочный наборчик: бутылка водки.

И подпись. Икс, игрек в середине – так ей прекраснодушно почудилось.

Потом у них в роддоме все дохтура и сестры говорили: «ну, сегодня у нас просто оксиение».

Инкубы и суккубы

Оглядываясь на мою докторскую жизнь, я постоянно задаюсь вопросом: когда за мной начали увиваться бесы?

В них никогда не было недостатка, и я постоянно попадал под влияние какого-нибудь Ноздрева. Видимо, именно к этой мертвой душе у меня есть внутреннее сродство.

Но поначалу, когда я работал в поликлинике, все шло прилично, и я был вполне респектабелен. Ну, приду, бывало, не вполне свежий, но это как-то легко переносилось и не давало резонанса. А дальше я вижу себя уже в моей знаменитой больнице, и все идет совершенно неприлично. Меня давно интересовал переход: когда же эти бесы обозначились явно и стали на меня притязать?

Мне кажется, что все началось в последние недели петергофской поликлиники.

Тогда наметились знаки.

Сперва ко мне в кабинет явилась какая-то рослая медсестра, которую я прежде не видел. Карточки принесла или что-то еще. И что-то сказала, несусветное. Я поднял голову и машинально спросил: «Что вы имеете в виду?» И она ответила предсказуемо: что имею, то и введу. Старо как мир, но я не давал повода. Это было нечто новое. Я внимательно к ней присмотрелся, но она уже ушла, а я все смотрел.

И тут же мне дали нового шофера.

Не то чтобы я ездил на вызовы с персональным шофером, они менялись, но этого раньше тоже не было, а когда он стал, меня почему-то стали исправно к нему сажать.

Это был молодой человек, мой ровесник, очень веселый и словоохотливый, крайне покладистый.

– Их всех надо трахнуть! – говорил он дружески, крутя баранку. – Я всех трахнул.

Я молчал, изумляясь придворным парамедицинским тайнам.

– Что же, – спрашивал я после паузы, – и начмеда можно трахнуть?

Меня это почему-то живо интересовало. Меня терзали неясные, опасливые желания, которые я не решался сформулировать. В начмедах у нас ходила симпатичная, но очень строгая дама немногим старше меня.

– И начмеда трахнем! – убежденно отвечал шофер.

– Я ее почти трахнул, – признавался он чуть позже.

Вот оттуда пошло все дальнейшее, с этого «трахнем» во множественном числе, будто все уже было решено и неизбежно.

– Спиртику! – позвал меня шофер в гараж.

Я не хотел спиртику, но власть шофера надо мной была неимоверной.

Мы выпили спиртику, и тут в гараж пошла та самая медсестра. Я поспешил на выход и услышал ее слова: «Почему ты не сказал мне, что здесь Смирнов?»

Я до сих пор не знаю, к добру или к худу было ее незнание.

Дело так и закончилось ничем, но это была увертюра. Мне все еще казалось неправильным пить с шофером и медсестрой в гараже.

Вскоре я уволился.

Но демоны уже поджидали меня; они заранее разделились для верности на многие, многие персоны, и караулили.

Любовь к отеческим гробам

Однажды я поехал в Москву.

Для меня было бы странно побывать в Москве и не познакомиться с московской медициной, хотя бы поверхностно. Так что я посетил Первую Градскую больницу. Там лежал, конечно, мой дядя, долеживал уже. Он попал в травматологию, будучи травмирован при загадочных обстоятельствах, которых не помнил.

В больнице я с облегчением увидел знакомую публику. Одна ультрамариновая бомжиха, выдававшая себя за учительницу английского языка, сидела, свесив ноги, на каталке и скромно рассказывала всем, кто проходил мимо, что ее в тот день проверили на весь учебник венерических болезней и ничего не нашли, примите к сведению. Потупив глаза рассказывала, якобы просто так.

Еще был бомж, к которому боялись подходить даже ему подобные, и мы тоже ушли с лестницы, где курили. Он был весь в мелких проплешинах, с корочками, а лицо – как подушка-думочка, задумчивое.

А третий бомж ограбил дядю, когда того выписывали, украл у него часы, хотя у самого были сломаны ноги и позвоночник.

Дядя, сколько я помню, постоянно соприкасался с больницами.

Отчим как-то повел его на экскурсию в свою больницу, под Питером, показал морг. Дядя бродил среди трупов и кричал:

– Вставайте, бляди! На работу пора!

Междометие

Поступила жалоба. Больной пожаловался на доктора, который его оперировал под местным наркозом.

Ему не понравилось, что доктор, сделав разрез, сказал «упс».

Под конвоем заботы (простите, Генрих Белль)

В молодости я был исключительно заботливым и внимательным доктором. Забывал о принципе «не навреди».

До всего-то мне было дело, ничто не могло укрыться от моего неравнодушного взгляда.