Записки из клизменной

Доктор Шапкин любил крепко выразиться, но по делу.

Устроил однажды разнос моей матушке, не поленился приехать в ее роддом: мол, их же анестезиолог, из маменькиной больницы ушедший, оказывается, запоем пьет! И устроился к Шапкину! Пьянь такая!

А маменька и не знала. Ушел анестезиолог, и ушел – куда, зачем, почему? Уволился – так и Господь с ним.

Доктор Шапкин был хирург-нефролог.

Переносил больных сам, на руках.

Не доверял их никому.

Если места в палате не было, нес к себе, в ординаторскую.

Мою двоюродную бабку спас. Оставил ей рабочим кусочек почки, этого было достаточно. Хотя пророчил ей скорую гибель, бабушка пережила Шапкина на десять лет.

Во время операции он вдруг закричал: «Ой, как болит голова» – и умер.

Операционное поле

Вот история, которую я просто обязан был расказать, однако нигде не нашел в архивах. Неужели забыл?

Приехали на вызов обычный доктор и молоденький фельдшер. Скорее, не просто молоденький, а немного дебил. Неотложная помощь.

И нужно, естественно, сделать больному животворящий укол.

Тот, больной уже лежит, приготовился: штаны спущены, Восточное и Западное полушария мирно сосуществуют.

Доктор, не оборачиваясь от бумаг, командует:

– Два куба дибазола!

Послушный фельдшер радостно:

– А в которую колоть? Справа или слева?

– Между! – не сдержался тот.

Дисциплина – прежде всего. Раздался глухой, прицельный удар.

Апгрейд

Чем таким авторитетным, весомым располагает доктор-невропатолог?

Ни скальпеля, ни трубки-удавки, ни зеркальца во лбу, ни прибора какого.

Один лишь молоточек.

Профессору еще полагается камертон, так на то он и профессор. Простому доктору, особенно при профессоре, ходить с камертоном нельзя.

Вот и облизывает этот доктор свой молоточек, тешится с ним, усовершенствует, меняет, устраивает апгрейд. Потому что молоточки бывают разные. Есть обычные – палка да резиновая колотушка; есть и посложнее: со встроенными иголочками и кисточками, которые вывинчиваются – для проверки разной чувствительности.

Один доктор очень хотел именно такой продвинутый молоточек. Задаром, конечно. А тесть у него работал в зоне, с уголовниками. Ну, и говорит: какие проблемы? Сделают тебе молоточек. Задаром. Пара листов нембутала – не деньги. Только чертеж нужен.

Начертили чертеж.

Чертеж умельцы видели, но не очень поняли, зачем он вообще нужен. Выбрали опцию по умолчанию. Изделие получилось добротное. Во-первых, молоточек был очень тяжелый. Им можно было по-настоящему убить до смерти. Во-вторых, само собой разумеется, у него была очень красивая рукоятка, фирменная, наборная. Ну, и наконец – иголка. Мастера сочли иголку предметом непрестижным. И встроили в молоточек нож.

Термист

Это человек особенных качеств и наглухо скованных душевных движений. Нет, не так: ЭТОТ человек был особенных качеств и наглухо запертых душевных движений.

Термисты – сотрудники ожогового центра.

Я не стану описывать условия и специфику работы. Это лишнее. Больные, бывает, лежат там годами. В стерильных камерах, на импортных песочных матрацах, подлаживающихся под формы тела, а когда начинаются перевязки и пересадки лоскутов… нет, достаточно.

По задумке, мы, студенты пятого курса, должны были побывать в ожоговом центре и посмотреть, как там идут дела.

Дела шли заведенным путем.

Нас встретил куратор: человек, о котором ходили легенды: во-первых, без содержания; во-вторых, сам он своими действиями не подавал к ним никакого повода.

Просто-напросто он был высок, худ, с волчьим лицом и повадками. Огромные редкие зубы, клешнеобразные лапы, абсолютная неспособность к улыбке. Голос покойного генерала Лебедя. Стиль общения – тот же. Что понятно: человек подневольный, военный, благо дело было в Военно-медицинской академии. Фантомас мог запросто и нервно топтаться в углу, прикуривая сигарету от предыдущей.

Он нисколько не истязал нас, не спрашивал, не гонял. Всем поставил зачет. Скупо и дозированно информировал, многое показывал. Мне стало понятно, что термистом я не стану никогда, хотя и так было ясно.

Однажды он рассказывал об объеме обожженной поверхности, при котором более или менее вероятно выживание. Ведь самый вред – не от самого ожога, а от того, что в кровь попадают продукты распада и, скажем, блокируют почки.

Он говорил, что половина – это очень плохо. Конкретнее говорил мало. Как изучишь, кому поставишь эксперимент?

Под занавес термист, щурясь и взвешивая каждое чеканное слово, произнес:

– Есть мнение, что у некоторых лиц может существовать определенное представление…

Он говорил о материалах опытов над заключенными, поставленных в нацистских – и не только, я думаю, хотя нам важнее было лес валить – лагерях. Я уверен, что термист располагал этими сведениями и пользовался ими.

Бог обращает ко Благу любое Зло. Не унывайте, граждане: этот грех, по-моему, смертный; я что-то забыл, приунымши.

Жора

Бывают ситуации, которые разрешаются мгновенно, бесповоротно и бездумно.

Например, лечь ногами к ядерному грибу.

Когда все ясно с первого взгляда.

Вроде укола заскорузлой любви.