Читаем Записки из-под полы полностью

Записки из-под полы

Опубликовано в журнале Знамя, в номерах 2-2008; 3-2010; 12-2010; 6-2011.(из новой книги)Об авторе: Евгений Юрьевич Сидоров (1938 г.р.) — литературный критик. Министр культуры Российской Федерации (1992—1998), Посол России при ЮНЕСКО (1998—2002), профессор Литературного института им. А.М. Горького. Автор книг и статей о советской многонациональной литературе, кино и театре.Не фига в кармане, не записки из подполья, а именно из-под полы.Как мелочь сыплется наружу из нечаянно продырявленного кармана плаща.Возвращаю известному словесному обороту буквальный смысл, вопреки переносному, общепринятому.Это не отрывки из дневника, не эссеистские размышления, а именно записки. Что вспомнилось, то и записалось, а потом собралось на отдельную бумажку, чтобы не пропасть. Без сюжета и композиции. Вразброс. Как карта ляжет.Евгений Юрьевич Сидоров

Евгений Юрьевич Сидоров

Биографии и Мемуары18+
<p>Записки из-под полы</p>

Опубликовано в журнале Знамя, в номерах 2-2008; 3-2010; 12-2010; 6-2011.

(из новой книги)

Об авторе: Евгений Юрьевич Сидоров (1938 г.р.) — литературный критик. Министр культуры Российской Федерации (1992—1998), Посол России при ЮНЕСКО (1998—2002), профессор Литературного института им. А.М. Горького. Автор книг и статей о советской многонациональной литературе, кино и театре.

Не фига в кармане, не записки из подполья, а именно из-под полы.

Как мелочь сыплется наружу из нечаянно продырявленного кармана плаща.

Возвращаю известному словесному обороту буквальный смысл, вопреки переносному, общепринятому.

Это не отрывки из дневника, не эссеистские размышления, а именно записки. Что вспомнилось, то и записалось, а потом собралось на отдельную бумажку, чтобы не пропасть. Без сюжета и композиции. Вразброс. Как карта ляжет.

<p><emphasis><strong>* * *</strong></emphasis></p>

Хотя бы раз в день мы мысленно или вслух произносим слово “любовь”, чаще всего всуе, не вдумываясь глубоко в смысл этого божественного чувства, этой тайны. Мы боимся любви, боимся признаться, что не знаем ее, что это редчайший дар, непостижимый рассудку или уму, что любовь, как жизнь и смерть, только тогда подлинна, когда трагична, когда резко клонится от зарождения и рассвета к упадку и гибели. Не помогают и великие слова из Послания Павла к коринфянам: “Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто”.

Любовь больше веры, и если вера не подлежит познанию и критике разума, то как же мы можем достоверно судить о любви?

А ведь сколько слов сказано о ней поэтами и философами всех времен и народов!

<p><emphasis><strong>* * *</strong></emphasis></p>

Свое первое стихотворение я попытался написать в Москве. Мне было восемь лет, и я болел корью.

Я не запомнил Москву в первый приезд. Я был оглушен новым бытом, где мне не было места.

Помню черный ход, вещь, неожиданную для провинциала, и стойкие запахи кухни, которые навсегда слились в моем сознании с выходом на “черную лестницу” и с маленькой каморкой, где жила разбитная пьяненькая тетя Паша, совсем еще не старая, но, по моим тогдашним понятиям, пожилая дворничиха.

Она любила оперетту и водку, наверное, у нее была своя трудная вдовья жизнь, но я проносился мимо, хищно внимая запахам мокрого стираного белья и водки, запах которой я научился распознавать гораздо позже, но запомнил именно в то время, когда сломя голову слетал, восьмилетний, с крутой лестницы черного хода в разлинованное пространство московского двора, где был совершенно чужой и как- то упоительно несчастен. Пацаны постарше, сбившиеся в кучу на скамейке, читали вслух “Луку Мудищева”. Тогда я впервые услышал непонятное слово: “мулафья”.

Мы играли в футбол и в “цепи”, и я любил светлую девочку, которую звали Нина Цветкова.

До сих пор помню это имя и чувство растерянности и восторга, когда мне удавалось взглянуть на нее и поймать ответный взгляд, холодный и рассудительный.

Тетя Паша любила разговаривать со мной. У нас с мамой не было своего угла. Жили у знакомых. Повсюду было горе, в моей семье было горе, и меня неловко берегли от него, обижая сердце.

Ничего другого, кроме беспомощных стихов, в этом своем состоянии я придумать не мог.

Тетя Паша слушала по радио “Сильву”. Она никогда не была в театре. Дверь ее комнатушки всегда была открыта в коммунальную кухню — здесь была ее жизнь.

Именно “Сильва” остановила меня однажды и заставила задуматься, очнуться, перевести дух.

Сладкая утрата, которая дышала в вальсах Кальмана, напоминала мне о недоступной Нине Цветковой. Я инстинктивно понял, что в жизни есть освобождение, “удвоение” себя — творчество. Это была великая тайна, в которую я проник первоклассником сорок шестого года.

<p><strong>* * *</strong></p>

С самого пробуждения души я больше всего любил стихи и музыку. И прежде всего Блока, где все это вместе. Маленький материнский томик в желтом матерчатом переплете, на котором изображены синие гиацинты.

<p><emphasis><strong>* * *</strong></emphasis></p>

“Ушла, но гиацинты ждали…”

<p><emphasis><strong>* * *</strong></emphasis></p>
Перейти на страницу:

Похожие книги

Девочка из прошлого
Девочка из прошлого

– Папа! – слышу детский крик и оборачиваюсь.Девочка лет пяти несется ко мне.– Папочка! Наконец-то я тебя нашла, – подлетает и обнимает мои ноги.– Ты ошиблась, малышка. Я не твой папа, – присаживаюсь на корточки и поправляю съехавшую на бок шапку.– Мой-мой, я точно знаю, – порывисто обнимает меня за шею.– Как тебя зовут?– Анна Иванна. – Надо же, отчество угадала, только вот детей у меня нет, да и залетов не припоминаю. Дети – мое табу.– А маму как зовут?Вытаскивает помятую фотографию и протягивает мне.– Вот моя мама – Виктолия.Забираю снимок и смотрю на счастливые лица, запечатленные на нем. Я и Вика. Сердце срывается в бешеный галоп. Не может быть...

Адалинда Морриган , Аля Драгам , Брайан Макгиллоуэй , Сергей Гулевитский , Слава Доронина

Детективы / Биографии и Мемуары / Современные любовные романы / Классические детективы / Романы
Савва Морозов
Савва Морозов

Имя Саввы Тимофеевича Морозова — символ загадочности русской души. Что может быть непонятнее для иностранца, чем расчетливый коммерсант, оказывающий бескорыстную помощь частному театру? Или богатейший капиталист, который поддерживает революционное движение, тем самым подписывая себе и своему сословию смертный приговор, срок исполнения которого заранее не известен? Самый загадочный эпизод в биографии Морозова — его безвременная кончина в возрасте 43 лет — еще долго будет привлекать внимание любителей исторических тайн. Сегодня фигура известнейшего купца-мецената окружена непроницаемым ореолом таинственности. Этот ореол искажает реальный образ Саввы Морозова. Историк А. И. Федорец вдумчиво анализирует общественно-политические и эстетические взгляды Саввы Морозова, пытается понять мотивы его деятельности, причины и следствия отдельных поступков. А в конечном итоге — найти тончайшую грань между реальностью и вымыслом. Книга «Савва Морозов» — это портрет купца на фоне эпохи. Портрет, максимально очищенный от случайных и намеренных искажений. А значит — отражающий реальный облик одного из наиболее известных русских коммерсантов.

Анна Ильинична Федорец , Максим Горький

Биографии и Мемуары / История / Русская классическая проза / Образование и наука / Документальное