Записки из-под полы

С Глазковым ездил во Владимир и Суздаль на съемки “Андрея Рублева”. Тарковский не знал, что на площадке присутствует корреспондент газеты “Советское кино” (я взял у них командировку). Знал оператор Вадим Юсов, ассистент режиссера Лариса (будущая жена Тарковского) и некоторые другие члены съемочной группы. Андрей по вечерам уединялся в гостиничном номере, остальные, как водится, образовывали слегка пьющие компании. Глазков увлек меня и поэта Валентина Прегалина в эту поездку, ибо сыграл в картине эпизодическую роль “летающего мужчины”. Там же снимался эпизод “Колокольная яма”, венчающий фильм, с юным Колей Бурляевым. Я внимательно следил на площадке за Андреем Арсеньевичем, мне было страшно интересно, но подойти к режиссеру и взять у него интервью я не мог, ибо он категорически запрещал пускать журналистов на съемки картины. Когда в газете вышел мой репортаж, разразился жуткий скандал, но постепенно затих, ибо, по существу, в тексте не было ничего такого, что могло бы задеть режиссера. Сам факт моего лазутчества был, конечно, возмутителен. Интересно, что никто из группы меня не выдал: а ведь я не скрывался и не выдавал себя за кого-нибудь другого.

* * *

Сижу в Переделкино, наблюдая передел кино. Какая удача, что в середину девяностых я сознательно дистанцировался от Н.С. Михалкова (вернее, он от меня). Помню, как Никита Сергеевич по-неофитски восторженно воспринял монархические идеи Ивана Ильина и сеял наспех прочитанное вокруг себя, просвещая и такого “государственника”, как генерал Александр Руцкой, с которым дружил и от которого, надо признаться, благородно не отрекся, когда вице-премьер России стал на время опальным мятежником. Помню Михалкова в бане вместе с Борисом Немцовым, когда знаменитый актер и кинорежиссер внедрялся помещиком в нижегородскую губернию. Помню губернатора Ярославской области А. Лисицына, который показал мне проект письма о возвращении семейству Михáлковых фамильных икон из музея города Рыбинска. Я уговорил тогда губернатора ни в коем случае письмо не подписывать, дабы не ронять свою репутацию. Помню замечательно обаятельного Никиту, когда помогал ему снимать в Третьяковке телевизионный фильм, для которого потребовалось особое освещение и освобождение некоторых полотен от специальной защиты (хранители справедливо протестовали). Люблю “Ургу”, “Обломова”, “Пять вечеров”. Многое помню, особенно сочные поцелуи при встречах, будто мы и впрямь в купеческом мире Островского. Хорош, велик Никита, ничего не скажешь! А мы мелочны и злобны, пытаясь отнять у него какие-то должности, мигалку на авто, чаепития с первыми лицами государства, когда его гордое дворянство вдруг превращается в сервильное верноподданичество, от которого веет не Ильиным, а старой советской выучкой. Не отнимешь всего этого, да и не стоит. Все от нашей зависти, господа!

* * *

Главный жанр наших исторических штудий – сказка и утопия. Их хорошо читать на ночь, перед сном.

* * *

Мерный звук латинской речи, проза Пушкина, Шаламова. Писать так, чтобы ни одно слово не ощущалось лишним.

* * *

Опасно поддаться неземному. У гениального Блока, особенно раннего, чувствуется рыцарская немецкая упорядочность стиха. Он один из самых рассчитывающих русских поэтов. Здесь Блок близок к Пушкину, в котором тоже рационалистическое, французское воспитание одолевалось русской природой, но и преодоленное все же присутствовало в безукоризненной форме, отделке законченных сочинений.

* * *

Есенин с его обращением к женщине интонационно и по существу весь вышел из блоковских строчек: “Что же ты потупилась в смущенье? Погляди, как прежде, на меня”.

* * *

А. Кушнер приводит слова И. Бродского, будто в Англии “вдруг опять начала зарождаться, пусть пока еще слабая, мода на рифму”. Так ли это? Скорее – желаемое (Кушнером) принимается за действительное. В смысле – негоже поспешать верлибром за Европой…

* * *

В двадцатый век, где, как волна за волной, набегали друг на друга натурализм, импрессионизм, символизм, футуризм, социалистический реализм, сюрреализм, постмодернизм и т. д. и т. п., как это ни банально звучит, выжило и сохранилось по-настоящему лишь то искусство, которое одухотворено любовью к человеку. Это чувство не поддается авторской имитации. Оно или есть, или его нет. Вот нобелиат – Жозе Сарамаго – наделен им в полной мере. “Пыль нищеты, – пишет автор в романе “Поднявшиеся с земли”, – уже припудрила лица этих людей”, но от этого лица не становятся менее прекрасными”. Сарамаго пишет крестьянский эпос Португалии, беря маленькую бедную провинцию, и здесь разворачивается, по сути дела, вся вековая история человеческого рода. Такова энергия стиля писателя, близкая к поэтике итальянского неореализма. Мощный финал венчает книгу. Идут, поднявшись с земли, впервые выпрямившиеся персонажи повествования, все идут – живые и мертвые, – идут, как им кажется, навстречу свободе. “А впереди несется вприпрыжку пес Константе – разве можно обойтись без него в этот исполненный надеждой и решимостью день?”