Записки кинооператора Серафино Губбьо

Вот так, закрепить, а то они словно летают по воздуху, что дочь, что отец. Думаю, жизнь их могла бы быть легкой и безбедной и протекать в тихом, милом спокойствии. Есть мамино наследство, Кавалена хороший специалист, мог бы заново начать практиковать, и в доме не слонялись бы чужие люди, а Луизетта, сидя на залитом солнцем подоконнике, могла бы безмятежно пестовать пленительные цветы надежд, как всякая юная девушка. Так вот нет, господа! То, что призвано быть реальностью, каковой ее воспринимают все окружающие, ведь у синьоры Нене нет оснований донимать мужа, — так вот, все то, что призвано быть реальностью, — неосуществимые мечты, грезы. Реальность должна быть другой, тут нет места грезам. Реальность — это безумие Нене. И, повинуясь законам этой безумной реальности, в которой царит угнетающий, доведенный до крайности беспорядок, убегают из дому несчастный муж и несчастная дочь и блуждают невесть где, растерянные и удрученные. Оба, он и она, хотят закрепить свое положение в этой реальности безумия, вот и блуждают уже два дня друг подле друга, молчаливые, грустные, по съемочным настилам и утрамбованным земляным площадкам.

Коко Полак, к которому они приходят, едва явившись на кинофабрику, говорит, что сегодня работы нет. Но ангажемент действует, плата идет. Луизетте, покамест новенькой (лишь бы она приезжала на кинофабрику), даже если съемок нет, зарплата идет.

Сегодня утром ее наконец снимали. Полак перепоручил ее своему коллеге, режиссеру Бонгарцони, на роль в цветном фильме из жизни восемнадцатого века.

В эти дни я работаю с Бонгарцони. Едва прибыв на «Космограф», передаю Луизетту отцу, вхожу в цех позитивов и часто за своей машинкой часами не вижу ни Луизетту, ни Нути, ни Полака, ни Кавалену. Поэтому я не знал, что Полак дал Луизетте маленькую роль. Я опешил, когда увидел ее перед собой, — она словно сошла с картины Ватто.

С ней была Згрелли: она заботливо нарядила Луизетту в старинный костюм и сейчас пальцем лепила ей на щеку мушку, которая никак не хотела держаться. Бонгарцони рассыпался в комплиментах, бедняжка с усилием ответила ему улыбкой, стараясь не шевелить головой, из опасения как бы не рухнул огромный парик. Она не могла даже передвигать ноги в этом пышном шелковом кринолине.

Вот построена сцена. Лестница ведет в парк. Дамочка выходит из застекленной лоджии, спускается на две ступеньки, останавливается и застенчиво, с томным замешательством во взгляде, перегнувшись через перила с маленькими балясинками, высматривает что-то в глубине парка; потом сбегает с лестницы и прячет записку, которую держит в руке, под вазоном с лавровым деревцем, стоящим внизу на перилах.

— Внимание, мотор, снимаем!

Никогда еще я не крутил с такой нежностью ручку своей машинки. Этот огромный трехногий паук уже во второй раз получает Луизетту на съедение. Но в первый раз, в Боско-Сакро, моя рука, вертевшая ручку, еще лишена была чувств. А теперь…

Ах, я погиб, моя рука научилась чувствовать! Нет, синьорина Луизетта, нет, вам не следует заниматься этой гнусной профессией. Я же знаю, из-за чего вы сюда подались! Сегодня утром все, включая Бонгарцони, твердят, что у вас редкий сценический дар; я вам говорю то же самое, но не из-за сегодняшней удачной съемки. О, вы сыграли как нельзя лучше, я знаю, вы сумели чудесно изобразить томное замешательство, когда спустились на две ступеньки и перегнулись через перила, глядя вдаль. Я настолько хорошо это знаю, что чуть было сам не оглянулся туда, куда смотрели вы, боясь заметить где-то в парке Варю Несторофф.

Три дня кряду вы живете здесь в этом томном замешательстве. Но не вы одна, хотя никто, наверное, не переживает это замешательство так остро, как вы. С минуты на минуту Варя Несторофф может здесь появиться. Ее не видно уже девять дней, но она в Риме, никуда не поехала. Уехал Карло Ферро с другими пятью-шестью актерами и Бертини, они отправились на съемки в Таранто.

В день, когда уехал Карло Ферро (уже минуло почти две недели), Полак явился ко мне с сияющим видом, словно у него гора с плеч свалилась.

— Детка, я же говорил тебе! Он в ад пойдет, если она прикажет!

— Только бы он не свалился к нам сюда как снег на голову, — ответил я.

Но его отъезд — уже достижение. До сих пор в голове звучат его слова: «Я могу быть животным по отношению к человеку, но как человек по отношению к животному я — ничто!»

Тем не менее, зная, что он «ничто», он из упрямства не отступился, не отказался противостоять животному. А столкнувшись с другим мужчиной, бежал. Его отъезд на следующий день по прибытии Нути был похож на бегство.