Записки кукловода

— Изводиться? Почему изводиться? Что такого особенного происходит? Обычный митинг. Попса с эстрады. Ничего интересного. Шайя отговорит свое и вернется. Если и увидишь его, то только издали. Зачем тебе бежать туда, в такое скопление народа?

Теперь уже начинаю беспокоиться я. Вдобавок, меня раздражает ее неожиданное упрямство. Чушь какая-то. Полное отсутствие логики. Ну зачем влезать в проходной эпизод, на огромную площадь, где ее и видно не будет из-за стотысячной толпы статистов?

— Я тебе, кажется, сказала: оставь меня в покое… — она повязывает передник и улыбается. — И так куча дел, а тут еще ты. Может, я и не пойду вовсе. Да если и пойду — нашел отчего с ума сходить. Подумай: весь город там будет.

Может быть, и вправду не пойдет, забудет? Они ведь так часто меняют свои и без того дурацкие решения…никогда не знаешь заранее, чего ожидать.

Странность ситуации заключается еще и в том, что каждый из участников действа, за малым исключением, абсолютно уверен в том, что за ниточки дергает именно он — хотя бы частично, хотя бы на своем малом участке сцены. Каждый! При этом упомянутое исключение составляю один только я — тот, кто по непонятному совпадению и является кукловодом. А может, и я?..

* * *

Сумерки. Шайя смотрит вниз с высокой сцены, оцепленной несколькими рядами полицейского заграждения. Площадь шевелится у его ног, как пятнистый ванный коврик с внезапно ожившим ворсом, как падаль, густо облепленная мухами и муравьями. Его слегка подташнивает, что, в общем, легко можно объяснить волнением: ведь обычно он никогда не видит своих слушателей, сколько бы их ни было. Ну, разве что зевающего звукотехника за стеклом крохотной студии. Не видит их улыбающихся или, наоборот, нахмуренных лиц, их угрожающе сжатых челюстей, слюны на зубах хохочущих ртов. Не слышит их скептического хмыканья, жизнерадостного гогота, злобного шипения, одобрительного смешка.

Конечно, находясь в студии, легко все это себе представить, что Шайя обычно и делает, панибратски обращаясь к воображаемому дружелюбному собеседнику или язвительно подкалывая воображаемого недоброжелателя. Но поди поговори запанибрата с этой многоголовой протоплазмой, шевелящейся внизу в полном сознании своей немереной силы. С этим чудовищем можно только заигрывать, да и то — крайне осторожно. Чем Шайя и занимается, ненавидя каждое слово, которое он выдавливает из себя в крохотный радиомикрофон на скобе, закрепленной на его голове вместе с большими звукоизолирующими наушниками. Только ни черта они не изолируют, эти наушники: его собственные ненавистные слова, его собственная подлая, холопская интонация возвращаются к нему десятикратным эхом, в миллионном усилении, облетев площадь и отразившись от стен презрительно сморщившихся зданий. И это многократное задержанное повторение — отвратительней всего; Шайю тошнит одновременно и от фразы, произносимой им в микрофон в настоящий момент, и от той, которую он еще только задумывает, и от той, которая безжалостными бумерангами возвращается к нему с разных концов площади.

Он объявляет следующее выступление и отходит в сторонку, уступая место очередному табуну рок-музыкантов, бодрым галопом выскакивающих на сцену. Эти комплексами не страдают. Обмотанные сбруей проводов, закусив удила микрофонов, они скачут верхом на своих длинношеих гитарах, как эскадрон взбесившихся всадников апокалипсиса. Для полноты кавалерийской ассоциации не хватает только конских яблок, которые вываливались бы из-под хвостов длинных музыкантских распашонок с непременным Че Геварой на груди.

— Йу-у-у! — приветствует площадь вожак табуна. — Йуу-у-у!

На лошадином языке это означает приглашение присоединиться к совместной скачке по мирно бунтующей прерии, где вольные че гевары растут из земли, как кактусы.

— Йу-у-у!! — радостно отзывается площадь, присоединяясь в полный рост, от стенки до стенки, и этот стотысячный сводный табун срывается с места, дружно топоча и в такт мотая спутанными гривами.