Записки кукловода

Сбоку, недалеко от Шайи, исходит на мыло маленький барабанщик, ударник рок-н-ролльного труда, неутомимый кузнец ритма, скромный труженик мегаваттной кувалды. Мелькают палочки, подпрыгивают колени, блестят потом мускулистые плечи, лихорадочно мечутся руки — как паровозные рычаги, как шатуны, задающие ход всей громыхающей махине площади. Как и подобает любому настоящему исполнителю, он вкалывает в тени, в глубине сцены. Прожектора и юпитеры, как всегда, сфокусированы на бездельниках: щекастом трубаче, индифферентном басисте, кривляющемся певце. Что бы все они делали без этого трудяги, потеющего сзади?

Бум… бумм… Мерно бухает над головами главный калибр большого барабана, самоубийственной атакой по минному полю звенят заполошные тарелки, рассыпаются гранатные связки барабанных взрывов, пулеметным градом бубнят малые бубны. Кто устоит перед такой атакой? Вот упал на колени певец, выдав свое заключительное «йу-у-ю!», занавесив завитой гривой безумные накокаиненные глаза. Вот штопором ввинтился в темное небо трубач, дернул его, как пробку, обрушил на вопящую, глухую от самой себя площадь. Вот разжалась вибрирующая пружина соло-гитары, завыла, закачалась в последней, затухающей истерике, дернулся, агонизируя, бас… И только честный ударник продолжает работать за всех, только он еще кует свою нескончаемую ковку, свою настойчивую войну — до полной и окончательной победы, до того момента, когда втоптанный в землю враг перестанет быть виден под слоем кровавой грязи.

Топ!.. топ!.. бухают безжалостные сапоги. Бум… бумм… Эй, работяга! Кончай! Сколько можно топтаться на поверженном теле? И в самом деле… что это я… ударник вскидывает бритую голову, как будто только сейчас услышав недоуменное молчание своих партнеров, добавляет напоследок несколько финальных пинков и наконец замирает, свесив вдоль боков вдруг ставшие ненужными руки, оглушенный неожиданной тишиной.

«Йу-у-ю!» — взрывается площадь. Площади не нравится тишина. Ей хочется еще кувалд и чтоб потяжелее, и чтоб по голове. «Йу-у-ю!..» Но музыканты уже убегают со сцены, путаясь в проводах, кланяясь и посылая публике воздушные поцелуи. Все. Шайя делает последний глоток, прячет фляжку и выходит к микрофону.

— Ну как, поразмялись чуток? — фальшивый тон, фамильярный вопрос… он взмывает над площадью, он мечется, натыкаясь на стены, подобный залетевшей в комнату птице, возвращаясь к Шайе неузнаваемыми кусками вместе с насмешливым эхом.

Площадь настороженно стихает. Даже молчание ее полно криками, гоготом, визгом, давкой, беготней.

— То ли еще будет! — кричит Шайя с преувеличенным энтузиазмом. Не переводя духа, он швыряет в толпу несколько имен. Площадь отвечает чудовищным радостным ревом, и Шайя продолжает на гребне этого рева, как на волне. — А пока поприветствуем тех, кто устроил нам этот праздник!

Он оборачивается, ища взглядом Ромку. А Ромка, конечно же, тут как тут. Ромка тем и знаменит, что он всегда тут как тут, всегда к вашим услугам. Ромка делает знак, и первый оратор выскакивает на сцену, удачно прихватив последние раскаты приветственного рева, относящиеся вовсе не к нему, а к ранее упомянутому Шайей артисту, но кто обращает внимание на такие мелочи? Потом сочтемся славою, потом… главное, что сейчас у города праздник, что город доволен, доволен настолько, что готов стерпеть даже три четверти часа концентрированного полоскания мозгов. Сорок пять минут — это ведь совсем немного, это как бы типа антракта, ничего страшного…

Потягиваясь и почесываясь, площадь отворачивается от сцены, не обращая ни малейшего внимания на хриплого от волнения представителя прогрессивной общественности, который старательно выхаркивает свою короткую речь, написанную кровью души, вызубренную наизусть и многократно отрепетированную. Кому он интересен, этот никчемный гриб с расширением посередке, в области таза? Площадь занята сама собой. В толпе шныряют предприимчивые торговцы:

— А вот, кому напитки?.. арахис, арахис!.. сладости!.. печенье!

А ежели кто не продает и не покупает — тоже не беда. Всегда есть о чем почесать язык со случайным соседом.

Шайя разочарованно встряхивает опустевшую фляжку. Ничего, недолго уже осталось. Писателя никто не слушает, но злобный скульптор, как скабрезный аттракцион, слегка встряхивает публику. Он рычит, вопит пронзительным фальцетом, он изрыгает проклятия. Подобного вида ругань оттого и называется площадной, что нравится площадям. Толпа свистит и гогочет. Луч одного из прожекторов, словно засмущавшись, отрывается от сцены, где кривляется непотребный паяц, и начинает гулять по площади, выхватывая из темноты пятна мертвенно бледных лиц с черными ямами разинутых ртов. Поеживаясь, Шайя рассеянно скользит взглядом вместе с ним. Лица, лица, лица… неразборчивые, размытые черты… черно-белый фон, намалеванный на театральном заднике. Черно-белый фон и неожиданно яркое рыжее пятно. Господи… у Шайи перехватывает дыхание. Неужели это Ив? Он сощуривает глаза, пытаясь разглядеть получше, но луч уже сдвинулся, пополз по головам обратно, в направлении сцены.