Записки майора Томпсона. Некий господин Бло

С этим явлением прозрачности, о котором я говорю, я столкнулся еще в лицее. Чуть ли не каждый месяц появляется новая биография какого-нибудь выдающегося человека. В какой бы области он ни прославился, первые строки этих творений звучат всегда одинаково: уже в раннем детстве герой был отмечен печатью гениальности. Когда речь идет о хирурге (великом): «С самого детства он проявлял страсть к препарированию. Он использовал каждую возможность и вскрывал тела насекомых и пресмыкающихся». Или о генерале (великом): «С самой юности стратегическое искусство захватило его так, что каждый вечер при помощи шахматных фигур в флажков он разыгрывал одну из великих исторических битв».

Я же с самого раннего детства никакими особыми способностями не отличался. Я даже не был, подобно множеству знаменитых людей, сорванцом и зачинщиком всех беспорядков, которым учителя предсказывали, что из них никогда толку не выйдет. Нет. Мои учителя не говорили мне ничего такого. Но не предсказывали они мне и яркого будущего. Правда, у меня никогда не было очень хороших отметок. Как, впрочем, никогда и очень плохих. Оказавшись где-то на полпути между головным отрядом и отставшими солдатами, я застрял в той нейтральной, бесцветной и безликой зоне — уже тогда сказывалась моя серость, — в той no man's land[161] взявших абонемент на посредственность, о которых учителя обычно мало заботились. Подобно тому как газеты интересуются лишь звездами или преступниками, педагоги испытывают нежные или бурные чувства только к блестящим ученикам или отпетым лодырям.

Моя бесцветная внешность не привлекала их внимания. Сколько раз, особенно на уроках истории, я видел, как господин Низар, объясняя новую тему, обращался к двум или трем ученикам. Слушал его, конечно, весь класс, но рассказывал он о знаменитой встрече Франциска I с Генрихом IV или об интригах Ришелье только Дельпику, Гуровичу или Клотцу. В течение всего урока он неуклонно обращался к одному из этих трех учеников, начисто забыв о том, что есть и другие. Я не раз пытался, как и некоторые мои товарищи, подобно мне не снискавшие благосклонности господина Низара, привлечь к себе его внимание каким-нибудь жестом: я скрещивал на груди руки, а потом разводил их, иногда пускал зайчиков. Но взгляд учителя перепрыгивал через мою голову, словно меня вообще не существовало; он, словно во сне, обводил глазами класс и снова нацеливался на Клотца, Гуровича или Дельпика. Я его не интересовал. Впрочем, не только его. Некоторые учителя, которые так быстро умели находить себе жертвы или выбирать любимчиков, иногда по нескольку недель не усваивали моей фамилии. Так, в шестом классе к концу первой четверти господин Шабаль вдруг обнаружил, что он ни разу не спросил меня. Когда, глядя на учеников, тянущих руки, он говорил: «Скажите вот вы!», его указующий перст тыкал направо, налево, но никогда не попадал в меня. Как-то в декабре, на одном из последних уроков, просматривая список учеников в своей записной книжке, он вдруг заметил, что меня в нем нет.

— Напомните-ка мне вашу фамилию. Вот вы…

— Бло, господин учитель…

— Странно, — заметил он, — она так легко запоминается!

Видимо, слишком легко. Он ее просто проглотил.

* * *

«Учится посредственно. Ему не хватает непосредственности». Подобное заключение, окрашенное второсортным юмором, перед которым не в силах устоять педагоги, из года в год украшало мой табель.

В дальнейшем мало что изменилось. Абонемент на посредственность остался со мной на всю жизнь. У меня все среднее: рост, способности, квартирная плата, общественное положение… На первый взгляд может показаться, что я специально создан для этого конкурса. Но если я и решусь принять в нем участие, то без всякой надежды на успех. Почему мне не признаться в этом? Удача меня никогда не баловала. Я никогда не выигрывал в лотерее, мне никогда не везло при жеребьевке, я никогда не оказывался среди тех 38 750 человек, которых удалось опросить сотрудникам Института общественного мнения по вопросам международной обстановки. Я часто рассматриваю в газетах фотографии людей, к которым обращаются на улицах репортеры, называя их «прохожими», и выясняют у них, что они думают о правительстве, о ценах, телепередачах или избирательном праве для женщин. Случайно выхваченные из толпы, они ничем не отличаются от меня и говорят то же самое, что мог бы сказать я. Они — это я. Но я никогда не попадаю в их число.

В чем же, собственно, заключается конкурс? Разумеется, не только в том, чтобы перечислить десять основных добродетелей и десять основных недостатков француза.