Записки майора Томпсона. Некий господин Бло

Застряв где-то на полпути между мягкими коврами сильных мира сего и стеклянной клеткой мелких служащих, вдали от цветов, но довольно близко от люминесцентного освещения, я держусь на том среднем уровне, который уготовила мне судьба с самого рождения. Мне часто приходит на ум притча о зажиточном буржуа, который мечтал стать либо очень богатым, либо очень бедным, чтобы он мог поступать так, как было непозволительно в его положении человека среднего достатка… О моей профессии статистика можно сказать то же, что говорят журналисты о своей профессии: с ней не пропадешь, если сумеешь вовремя расстаться. Действительно, существуют два вида статистиков — те, кто остается ими навсегда, и те, кто расстается с этой профессией, так как, видимо, стоит большего. Я принадлежу к первой категории. Меня порой осеняют идеи, идеи, превышающие мое скромное положение, но у меня их тут же кто-нибудь похищает. Чаще всего этот «кто-нибудь» — один из моих начальников — Гаслен, заместитель генерального директора, который то и дело встает между мной и Барнажем. Гаслен — ненасытный пожиратель чужих идей.

Я отнюдь не хочу сказать, что ему в голову не приходят собственные мысли, но своим процветанием он в значительной степени обязан особому умению пережевывать чужие.

Когда я что-нибудь предлагаю Гаслену, мои предложения ему обычно не нравятся. Во всяком случае, в эту минуту. Он находит их малоинтересными, совершенно излишними; кажется, что он вообще пропускает мои слова мимо ушей. Он тут же заговаривает о другом. Можно считать, что моя идея умерла, что с нею навсегда покончено. Но проходит несколько дней, и вот во время совещания Гаслен берет слово: «Я думаю, что было бы неплохо…» (следует понимать: я считаю, было бы прекрасно…) И что же, Гаслен вытаскивает на свет божий облаченную в его собственные одежды мою идею: 808 — новый вариант смешанного страхования жизни, предусматривающий возврат страховых взносов.

Эта манера присваивать чужие мысли, переваривать их в течение недели и потом выдавать за свои собственные настолько укоренилась у Гаслена, что он уже, видимо, не отдает себе в этом отчета. Он искренне верит, что предлагает на обсуждение «свою» идею: он начисто забывает, у кого он ее позаимствовал. Это доказывает, что он приобрел одну из привилегий, свойственных высокопоставленным лицам: бестактность[167].

Мне же ничего не остается, как вернуться к статистике смертных случаев, я топчусь на месте, время от времени делая слабые попытки сбросить с себя иго закона Макхейма и осточертевших мне диаграмм. Сколько на моем веку приходило в нашу компанию молодых энтузиастов, горящих новыми идеями, жаждущих все изменить. Это длилось год, два года… одним словом, время, за которое они менялись сами. Цветущая молодость, скошенная на полях битв всех этих компаний, которые уничтожают сердца борцов и оставляют лишь тела служащих. Когда-то сюда пришел и я, полный пыла и вдохновения. Меня обломали. Теперь без десяти двенадцать, и без четверти шесть я уже поглядываю на часы. Уж я-то знаю, если человек начинает на службе поглядывать на часы, он уподобляется тем супругам, которые, ложась в постель, мечтают лишь о том, чтобы почитать газету.

* * *

«Любите ли вы свою работу?..»

Признаться откровенно? Иногда по утрам мне даже тошно думать о ней, нет ни малейшего желания повторять день, прожитый накануне. (Впрочем, миллионы людей ведут подобное существование: шесть дней недели с тоской думают о начинающемся дне и затем даже не проживают, а убивают седьмой, наихудший день недели: воскресенье.)[168]

Просыпаясь в будние дни, я с особым раздражением думаю о словечке «мне». До чего же мне оно осточертело. Многое бы я отдал, лишь бы никогда больше не слышать этих приказов Барнажа: «Пересмотрите-ка мне эти тарифы!» Когда Барнаж, вызывая меня в свой кабинет («Позовите мне Бло!»), говорит: «Надо будет это подготовить мне к вечеру!» или: «Какой убыток[169] вы мне планируете на следующий год?» — у меня возникает ощущение — весьма тягостное, — что я уже не принадлежу самому себе и не являюсь частью человечества, но становлюсь полной собственностью господина Барнажа. Фраза: «Напишите мне это к завтрашнему дню без ошибок», — как-то особенно подчеркивает твою полную подчиненность и воскрешает в памяти учительское: «Перепишите мне это начисто!» или унтер-офицерское: «А ну вычистите мне это быстро!» Пожизненная казарма — вероятно, таков удел подавляющего большинства граждан. Это сходство с казармой тем более ощутимо в нашей компании, где, уж не говоря о генерал-директорах, существует, как и в армии, сложнейшая система служебной иерархии от младшего заместителя начальника отделения до начальника крупного подразделения — отдела.