Записки маленького человека эпохи больших свершений (сборник)

Джонни, кажется, не осознал важности этого сообщения (у них там в Америке всякий не американец, а кто-то еще), однако Русинову это было знакомо: аварец – это не дагестанец и лакец – не дагестанец тоже, карачаевец не совсем балкарец, а южный осетин коренным образом… В эпоху, когда океан панельных бараков теснил человеческое жилье, люди еще более цепко, чем прежде, держались за эти невидимые простым глазом различия. И самые черные из предрассудков, давно отосланные передовой наукой куда-то на свалку истории – в эпохи феодальной и даже дофеодальной дикости, – заявляли о себе сегодня нежданными взрывами, с корнем вырывая унитазы в совмещенных сортирах новостроек.

Итак, Рикардо был галисиец, левый анархист и скульптор-модернист. Поэтому он купил кусок земли (так делали все буржуа), сам построил свой курень (так делали все скульпторы), а с приходом гостей немедленно затеял яичницу по-галисийски. Впрочем, для начала настоящие мужчины взялись за виски, а Русинов побрел осматривать ферму. Хозяин ее, как и положено, был нелюдимый, мрачный, неподкупный бретонец. Русинов догадывался, что это значит: он не пойдет тебе сам навстречу и не потащит тебя сразу в дом на обед, как сделал бы таджик. Он будет стоять независимо, как монгол, ожидая, что ты заговоришь сам и напросишься к нему в дом. И Русинов не заставил его ждать долго. Он подошел сам, поздоровался, спросил о ценах на овес, посетовал на тяготы фермерского труда и без особого риска ошибиться предположил, что фермерские дети бегут в города. Потом он осмотрел хлев с коровами, клетки с собаками, курятник, а также сарай-гараж с трактором и машинами. А потом, все же робея немного, попросил разрешения осмотреть дом.

Фермер ничего не ответил. Он повернулся и пошел к дому. Русинов пошел ему вслед. Он обожал старые крестьянские дома – еще с той поры, когда мальчишкой впервые попал в деревню (между Яхромой и Подьячевом), где после пролетарского убожества Мещанских улиц Москвы в первый раз вдохнул пыльный древесный запах сельского дома, увидел просторные сени («мост» по-местному), чердак, таинственную комнатку на мосту, с сундуками, свежими вениками, травами, увидел деревянные лесенки, ведущие на сеновал, в коровник и сортир…

Бретонский дом не обманул его ожиданий. Здесь была гигантская кухня со старой печью и старыми шкафами (новый холодильник был похож на сундук в углу и почти не портил интерьера), множество каких-то, по всей видимости, нежилых комнат на втором этаже, где стояли старинные буфеты, сундуки и шкафы с бесчисленными ящиками (что там в них – может, любовные письма графа из соседней разграбленной усадьбы?).

– Есть еще один дом. Тот получше, – сказал фермер. – Только там совсем жить некому.

Он привел Русинова в темную комнату, похожую на кабинет алхимика: мерцали в полумраке старинной формы бутыли, колбы, трубки.

– Сидр, – сказал фермер, – выпьем сидру.

– Спасибо, я не пью! – сказал Русинов. Фермер даже не притворялся, что он обижен. Если бы Русинов стал сейчас вдаваться в подробности, то мог бы рассказать, что не пьет с того самого первомайского праздника, когда они, еще десятиклассниками, до блевоты напились после демонстрации дешевого сидра (кто б мог предвидеть – именно сидра), изготовленного Останкинским заводом безалкогольных напитков.

– Большой дом, – сказал Русинов. – Хозяйство большое.

– Работать некому, – сказал фермер. – Сын уходит в армию.

– Я мог бы к вам наняться… На весь год. Но на полдня работы.

– А где будешь жить? – спросил фермер.

– Я мог бы приезжать… А мог бы и у вас поселиться…

– Живи тут, места много, – сказал хитрый фермер.

– Можно и тут, – сказал хитрый Русинов.

– Много я тебе платить не могу, – сказал фермер.

– Триста пятьдесят в месяц и питание, – сказал Русинов (это была нищенская оплата). – Жить буду во втором доме.

– Триста и питание.

– Пожалуй, – сказал Русинов.

– Выпей сидра, – предложил фермер.

Русинов понял, что он доволен сделкой, и еще раз отказался от сидра. Русинов был представлен кудрявому сыну фермера и сделал безуспешную попытку познакомиться с его девятнадцатилетней дочерью, грубой и некрасивой девицей. Она мялась при этом и пятилась, как девушка из урметанского кишлака.

Когда Русинов вернулся в хижину Рикардо, яичница по-галисийски уже дымилась на столе.

– Где ты был? – крикнул Олег.

– Я был у фермера… – сказал Русинов.

– О, это крепкий орешек! – сказал Джонни. – Они не будут с тобой разговаривать.

– Я еще никогда у него не был, – сказал Рикардо. – Но мы уже здороваемся.

После завтрака гости в срочном порядке были погружены в машины, и Рикардо с женой отвезли их на океанский берег, где они собирали улиток, морских ежей и еще какую-то шевелящуюся живность, чтобы сожрать ее живой в соответствии с традициями изысканной французской кухни.