Записки маленького человека эпохи больших свершений (сборник)

Они вырвались за черту города, но на платной автостраде до Орлеана (черт бы драл эту Олегову состоятельность) город еще преследовал их, посылая вдогонку тысячи машин, которые мчались бок о бок с ними на такой бешеной скорости, что Олег тоже не мог убавить скорость, и страна пролетала мимо невидимая, где-то обок автострады, за оградой, за деревьями. А после Орлеана они вдруг съехали на боковую дорогу, ведущую к северо-западу вдоль Луары, и попали в удивительный, неправдоподобный край замков, виноградников, парков… Бесчисленные замки были точь-в-точь такие, какие встретишь на ковриках в русской деревне — и башни, и парки, и лебеди. Но конечно, они были во сто раз прекраснее того, что могло измыслить воображение деревенских красилей. Огромные эти замки стояли в нежной зелени парков, мостами нависали над водой, таили в себе лабиринты залов, переходов, таинственных подземелий, в которых без остатка растворялись чинные голландские семейства и целые группы немцев, чтобы потом, ошалев от этой роскоши, собраться через час в парадном дворике, восклицая на своих варварских (Боже, откуда такая речь в сердце Европы) языках: «Да, жили люди!»

Они заночевали в кемпинге в Шенонсо. Олег, осушив в печальном одиночестве стакан виски, забрался в палатку, а Русинов пошел снова к замку смотреть светозвуковое представление — «сон э люмьер».

Огонь вспыхивал то в одном, то в другом окне пустого замка, и замок становился обитаемым. Звучала музыка, над водой скользил луч прожектора, оживляя в воображении послушной публики царственных дам — Катерину Медичи и Диану Пуатье. Русинов плохо понимал, что там мурлычет по-французски вкрадчивый голос дикторши, и девочка-американка протянула ему свой крошечный прокатный транзистор, вещавший про то же самое по-английски. Они стали слушать, склонив головы к коробочке транзистора, и вместе с рекламными красотами французской истории Русинов ловил теперь запах свежевымытых волос юной американки, прикасался иногда ненароком к ее щеке.

Потом померкли огни, умолкли голоса, и замок Шенонсо повис над водой, темный, посеревший, но еще более загадочный, чем раньше. Русинов оказался на темной аллее в компании юных американцев и шел к выходу вместе с ними, а потом долго, за полночь, сидел с ними в гостинице. Нежная Дебби, которая ссужала ему транзистор и душистую щеку, рокотала у него над ухом, смачно перекатывая американское ретрофлексное «р», о том, что она хочет стать журналисткой и работать в области рекламы, потому что это страшно интересно, и очень доходно, и выводит на широкие просторы шоу-бизнеса, политики и всего, что по-настоящему интересно в жизни…

Да, да, когда же он был в последний раз, такой разговор? На Москве-реке возле Звенигорода, прогулки с юной провинциалкой, комсомолкой из цэковской «Елочки» — те же ее надежды и те же упреки (ему, москвичу, журналисту-писателю и тому подобное), что сытый голодного не разумеет, что он старый, у него уже все есть, ему неинтересно, а людям интересно… И его удрученное соглашательство. Да, да, сытый голодного… Гусь свинье…

Энтузиастка Дебби жила во Флориде и мечтала о нью-йоркском Вавилоне. Ее мальчик ревниво следил за ними из угла, сжимая в руке стакан: американская детвора демонстрировала Старому Свету, что у нее уже есть деньги на выпивку. Русинова ждали палатка и Олегов коньячный храп.

Назавтра, ближе к Сомюру, потянулись винные погреба в прибрежных скалах. Были Блуа и Анжер с великолепными замками, были Тур и дома с фахверке, а дальше — Бретань, соборы Кимпера и Кимперле, бабушки в черных пелеринах и белых чепцах, курносые бретонские парни, голубоглазые девки, похожие на северянок.

И были еще прелестные деревушки, вроде Меунга или еще одной, вскоре за Шиноном, с пошлым названием Баналец. Потом был океанский берег. Русинов видел эту ширь и размах только однажды, на Тихом, но там моросил дождь, была холодная мерзость, а берег — замусорен трупами сивучей, здесь же тепло, и сладостно, и чисто. И можно входить в воду, прыгать от радости на прибрежной полосе плотно убитого песка, забывая о времени, о возрасте, о своей людской принадлежности, о будущем и прошлом…

У набережной, за столиком кафе Олег ловил свой джентльменский смурной кайф, но его присутствие на этом расстояние было столь же необязательным, несущественным, столь же абстрактным и эфемерным, как существование сицилийской мафии, Комитета защиты прав, Верховного Совета или общества Лионский кредит. Все было несущественно и эфемерно, кроме песка и океана, мелких рыбешек, прибоя и солнца. Русинов пробежал по песку, побрызгался в прибое, упал, встал, вошел в воду, прилег и только тогда заметил, что молоденькая француженка рядом с ним катается с боку на бок в пене прибоя.

— Лучше всего… Да. Лучше всего, — сказала она. И улыбнулась ему, как сообщница. А потом вдруг добавила, погрустнев: — Скоро назад. В Париж.

— Но зачем? — воскликнул Русинов возмущенно. Она улыбнулась снисходительно и перевалилась на другой бок, уходя от него, давая понять, что вопрос был глупым, может, даже забавным, но не тянул на настоящую шутку.