Записки мерзавца (сборник)

   ...Было уже лето 1920 г. В полосатом кепи, непромокаемом плаще, поседевший, похудевший генерал Деникин шел по перрону Лондонского вокзала... И в эти же дни в злосчастной Таврии Махно договаривался с новым главнокомандующим -- генералом Врангелем. Казалось, что на этот раз счастье наконец на стороне казака побеждающего: он дал Махно своих инструкторов, заметно прибрал его к рукам, обольстил генеральским титулом. "Использует главнокомандующий батьку и в конце концов повесит этого бандита!" -- уверяли крымские сердцеведы...

   Снова пришла осень, четвертая золотая осень батьки Махно.

   Крым агонизировал, и в критический момент, ровно за месяц до конца, Махно снова перешел, перешел к большевикам.

   Сейчас батько ни за кого: свои политические симпатии он определяет к осени, когда вязки грунты и не проехать тачанке, когда дождь загоняет мужиков в хаты и необходимо иметь регулярные кадры, базу, провиант...

   ...С Махно не справится ни Троцкий, ни Буденный, ни Дзержинский. В нем сила русского засасывающего болота. Ему уже 310 лет, Махно -- один из тех изумительных "переплетов", которые в великую смуту -- под стенами Москвы -- играли жребием России.

   Петр вздернул их на дыбу, и три века они таились. Теперь они воскресли -- до новой дыбы, до... нового Петра!..

III

   В редакцию ростовской газеты "Жизнь" в конце мая 1919 года пришел человек в стоптанных сапогах с выглядывающими носками, грязный, заросший колючей рыжей щетиной, в поломанном форменном картузе. Пришел, бухнул на стул, дико осмотрел большую светлую комнату, мягкую мебель, чистые чехлы.

   "Вы откуда?" -- "Из Киева..." -- "Долго ехали?" -- "Где ехал, а где пешком шел!.."

   И человек рассказал: он чиновник Державного государственного банка; в середине прошлого месяца, когда на Прорезной работала Чека, а на Подоле по ночам вырезали красноармейцев пробравшиеся из слободок партизаны, чиновника нашего взяла тоска.

   Днепр разливается, в Царском Саду распустились липы, жрать нечего, на Крещатике беспрестанная облава, бывшего управляющего их банка расстреляли лишь за то, что у него в неделю мирного восстания нашли сотню полупротухших яиц: за спекуляцию предметами первой необходимости!..

   Вечерами на нижних улицах топотали конные патрули мохнатых тунгузов. Так страшно, что хоть на край света беги. В погожий страстной четверг чиновник услышал, как грустно звонят в соборе, и двинул за город, шел весь день, всю ночь, следующее утро. Ноги ныли, поясница ломила, остановиться, оглянуться... жуть берет... Чиновник шел сорок шесть дней. Если бы исчезли все газеты, книги, мемуары, умерли и потеряли память все современники, одного его рассказа хватило бы для написания русского "Жиль-Блаза"...

   Он не умел рассказывать: двадцать три года он совершенствовался в подведении счетов "loro"... Начиная с Борщаговки (под Киевом) и до Ногайских тростниковых зарослей, где он, пролежав четыре дня, заметил казачьи разъезды, власти менялись, режим опрокидывал режим. В Фастове на телеграфных столбах висели коммунисты со звездой на френче. В загаженных парадных комнатах жил прапорщик Соколовский и производил реквизиции именем адмирала Колчака. Телеграф бездействовал, но Соколовский нашел рулон телеграфной ленты, рвал ее по клочкам и карандашом писал содержание депеш, будто бы полученных им из Ростова от Деникина, из Казани (!) от Колчака, из Одессы от французов (!)... Со всех сторон на всех языках Соколовскому разрешалось: 1) произвести мобилизацию, 2) вешать коммунистов, 3) реквизировать хлеб. Против второго пункта никто не возражал, за первый и третий Соколовский непрестанно страдал и, не находя желающих воевать, каждую неделю сдавал Фастов большевикам, которые в свою очередь не могли и не хотели удерживать голодающее, сожженное местечко...

   Страшась мобилизации, чиновник повернул на север к Бахмачу и здесь попал в лапы красного заградительного отряда. Десять дней он разъезжал в эшелоне насильно мобилизованных хлеборобов, на одиннадцатый в Полтаве они попали в плен к атаману Зеленому. Всех пленных согнали на станционный двор, раздели догола и стали искать евреев... Евреев вешали, остальным давали лохмотья, пошитые из мешков, и гнали копать окопы на Северный вокзал. Для чего копают -- никто не знал, но такова была традиция, усвоенная Зеленым за время пребывания в гайдамаках и красноармейцах. Зеленый сжег оба вокзала -- и Северный, и Южный, -- взорвал мост и ушел к Люботину. Чиновник оказался военным трофеем главковерха Егорьева. Теперь его двинули к станции Запорожье на борьбу с Махно. До Запорожья не доехали: в первую же ночь поезд наскочил на подложенную балку; затявкали пулеметы, и весь эшелон без боя сдался засаде атамана Ангела, который признал батько Махно своим "старшим товарищем". С Ангелом жгли заводы Бобринского, вырезали евреев в Пятихатке. Отсюда пленные бежали, днем прятались в балках, ночью шли, кушали редко, разве если попадется уцелевшая от пожара деревня. Ночи случились безлунные, но со всех сторон горизонта колыхали зарева экономий, рощ, остатков полустаночных вокзалов.