Записки молодого человека

Из Архангельска я никак не мог дозвониться в редакцию. Все ее телефоны — и на Малой Дмитров­ке в старом помещении и в ее последнем помеще­нии, откуда я уезжал, в подвалах Театра Красной Ар­мии — не отвечали. Только здесь, в Москве, позво­нив с вокзала в "Правду", мы узнали, что редак­ция "Красной звезды" теперь находится в том же здании, что и "Правда". Мишка дозвонился до тех­нического секретаря редакции, и тот сказал, что че­рез двадцать минут пришлет машину.

Нет, пожалуй, это было не в десять тридцать, а девять тридцать вечера, потому что по Москве еще ходили трамваи. И нам было удивительно, что по Москве, совершенно темной и пустой, по-прежнему идут, хотя и темные, без света, но все-таки трам­ваи.

Забыл сказать об одной смешной детали, которая, впрочем, тогда вовсе не казалась нам смешной. Ко­гда до Москвы оставалось километров десять, мы, нетерпеливо глядя в окна вагона, вдруг в абсолютной темноте в том направлении, где была Москва, уви­дели вспышки. Мы не могли найти им другого объ­яснения, кроме того, что, очевидно, это наша артил­лерия бьет с окраин Москвы по немцам.

Наша артиллерия действительно била в те дни по немцам с дальних окраин Москвы, но мы все-таки видели не вспышки выстрелов. Только выйдя на чер­ную Комсомольскую площадь, я понял, что, наверное, издалека, в полной тьме, мы заметили вспышки от прикосновения трамвайных дуг к проводам.

Машина из "Красной звезды" пришла на вокзал через двадцать минут. Уже не помню, кто из редак­ционных водителей вез нас в тот вечер, но помню, как мы его расспрашивали о Москве. Что делается, насколько близко немцы, спокойно ли в Москве? Как часто ее бомбят? Все ли живы в редакции? На все эти вопросы он давал нам гораздо более успокаи­вающие ответы, чем мы могли ожидать.

По дороге в редакцию я на минутку заехал на Петровку к тете Варе. Она меня расцеловала, суну­ла мне в руки письма матери, и я, оставив там ве­щевой мешок и обещая приехать спать, поехал в ре­дакцию.

В начале одиннадцатого мы взобрались на пятый этаж "Правды", где в нескольких комнатках ютилась тогда вся "Красная звезда". Ее московская редак­ция состояла тогда человек из двенадцати: Ортенберг, Карпов, Копылев, Вистенецкий, заведующий корреспондентской сетью Бейлинсон, начальник АХО — кормилец и поилец редакции Одецков, две стенографистки и две машинистки. Кроме того, было еще несколько корреспондентов, ежедневно ездив­ших из редакции за материалами на фронт. В их числе Хирен и Милецкий. А вся редакция занимала всего шесть комнат в одном крыле.

Только здесь впервые за все время я почувство­вал всю ту меру оторванности от Москвы, в состоя­нии которой я находился последнее время на Севе­ре. Ребята поили и кормили нас с Мишкой, о чем-то спрашивали, хвалили за некоторые очерки, говорили какие-то хорошие, теплые слова, а я все время чув­ствовал только одно: наконец в Москве, наконец в Москве, наконец в Москве. Я все никак не мог свыкнуться с этой мыслью. В тот день я, наверное, впервые понял, до какой степени, больше всего на свете, люблю этот город.

Среди ночи появился Ортенберг. Я пошел к нему, и он стал расспрашивать меня о поездке. Я тут же, с места в карьер, прочел ему вслух "Сына артил­лериста", и поэма сразу пошла в номер.

Наговорившись досыта, часа в два ночи, останав­ливаемый на каждом перекрестке патрулями, я все-таки добрался до Петровки. Тетка поила меня кофе и рассказывала разные обстоятельства московской жизни за время моего отсутствия. Только здесь я смог спокойно прочитать письма матери.

Мать — это было так похоже на нее — в своих письмах больше всего беспокоилась о том, чтобы я не подумал, что она уехала из Москвы, чего-то убоявшись. Она писала, что единственной причиной отъезда было опасение оказаться отрезанной от ме­ня. Зная ее характер, этому нетрудно было пове­рить.

В день приезда меня радостно поразило и в ре­дакции и вообще в Москве общее чувство, что Мо­скву не отдадут. Было ощущение сжавшейся до пре­дела стальной пружины, которая уже дальше сжи­маться не может, а может только разжаться и ударить. В эти дни, когда люди, чем дальше они были от Москвы, тем больше тревожились за ее судьбу, в самой Москве было спокойно и уверенно. Пробыв в ней всего час, я уже почувствовал, что ее действительно никогда не отдадут.

Шестого утром я сдал в редакцию еще один се­верный очерк. С утра у всех было хорошее наст­роение: уже поступали первые сведения о том, что наши войска перешли в наступление.

Вечером, когда мой подвал о действиях торпед­ных катеров на Баренцевом море уже был набран, выправлен и стоял в полосе, я узнал, что в Мо­скву вернулись с фронта Трошкин и Кригер, и, созвонившись с ними, поехал повидаться с ними на квартиру к Кригеру. В квартире было холодно и неуютно, но все равно как-то по-домашнему хоро­шо после всех поездок и скитаний последнего вре­мени.