Записки молодого человека

Поздно ночью, когда на корабле все уже спали, Зельма увидел, как к этому трупу, озираясь, подо­шел какой-то человек, быстро сунул руку под бре­зент и, вытащив оттуда краюху хлеба, спрятал ее за пазухой. Видимо, он боялся, что другие, уже начав­шие голодать люди заставят его поделиться этой краюхой, и спрятал днем хлеб под брезент рядом с трупом, где никому бы и в голову не пришло ее искать.

В эту ночь несколько человек пассажиров, решив, что команда прячет у себя на камбузе запас продо­вольствия, взломали камбуз. На самом деле на кам­бузе почти ничего не было. Команда тоже сидела на голодном пайке. Мы второй день ели только хлеб и пили кипяток. Но самый факт взлома камбуза го­ворил о серьезности положения.

Весь седьмой день пароход представлял собой странное зрелище. Все, кто только мог, толпились на том борту, откуда был виден архангельский бе­рег. Толпились и упорно смотрели в ту сторону, словно, стоя у этого борта, они были ближе к це­ли. Это было невольное, но сильное общее чувство, почти психоз, который очень трудно было преодо­леть.

Пароход, как мне потихоньку сказал капитан, в этот день уже не двигался ни взад, ни вперед. Но, чтобы поддержать настроение измученных людей, ка­питан гонял машину все время взад и вперед. Паро­ход отходил назад, потом снова порывался вперед, опять назад, опять вперед...

Вечером капитан вызвал к себе полкового комис­сара и меня и сказал, что люди измучились, поте­ряли терпение, и поставил перед нами вопрос: что делать? Перебирая все возможности, вспомнили, что на корабле среди других грузов есть несколько бо­чек сушеных тресковых голов. Их везли из Канда­лакши в Архангельск на завод для изготовления клея. Головы были сухие и почти несъедобные, но я посоветовал капитану зарядить на ночь камбуз, распарить в котлах и кипятке эти головы и раздать всем находившимся на пароходе.

Так как на пароходе к этому времени насчитыва­лось уже около трехсот пятидесяти больных, мы ре­шили сообща послать закрытую телеграмму в Во­енный совет Беломорской флотилии. Текст был при­мерно такой: "Терпим бедствие положение угрожа­ющее на борту две с половиной тысячи человек не­сколько дней без еды есть смертный случай, три­ста больных немедленно необходим ледокол во из­бежание несчастья". Эта радиограмма была отправ­лена среди ночи.

В камбузе всю эту ночь обваривали тресковые го­ловы и утром роздали всем по куску.

Мы ждали ответа на телеграмму, но ответа все не было и не было. К концу дня течение сблизило нас с застрявшим, как и мы, во льдах тральщиком, с ко­торого после наших сигналов о бедствии ухитри­лись переправить нам два мешка сухарей. Боль­шего они не могли нам дать, потому что тоже давно стояли, здесь и тоже были голодны, По­лучив эти мешки, роздали пассажирам по кусочку сухаря.

Наш лесовоз по-прежнему давал то передний, то задний ход, все еще пытаясь создать иллюзию, что мы как-то двйгаемся.

После раздачи тресковых голов и сухарей день прошел сравнительно спокойно. Наступила ночь. Ни­когда не забуду этой картины. Почти черное небо, еле-еле выглядывающая из-за облаков луна, а со всех сторон на порядочном расстоянии друг от дру­га дюжина вмерзших в лед больших и малых су­дов. И вдруг среди ночи впереди — огни ледокола "Сталин". Они медленно, но верно приближались к нам. Весь пароход проснулся. Люди толпились на палубе. Ледокол выходил все ближе. Наконец уже оказалось возможным переговариваться с ним в ру­пор. Ледокол стал разворачиваться так, чтобы про­бить лед и дать нам возможность пройти в кильва­тере.

Среди ночи на всех судах зажглись бортовые огни. Все они пришли в движение. Каждое судно стремилось поскорее приблизиться к этой пробитой ледоколом дорожке, чтобы поближе к ледоколу вой­ти в состав кильватерной колонны. Нам удалось пристроиться за ледоколом первыми.

Пассажиры так густо толпились на палубе, что мешали работать матросам. Несмотря на все пере­житое до этого, после появления ледокола людьми овладело праздничное настроение, Я стоял наверху, в рулевой рубке, и наблюдал за всей этой карти­ной: за движением во льдах, за сигнальными крас­ными и зелеными огнями. Слушал хруст льда и кри­ки перекликающихся в рупоры капитанов. После ча­сового маневрирования мы пристроились за ледоко­лом и тихо двинулись.

На следующий день, в три часа дня, мы сошли со "Спартака" на пристань Соломбала, на окраине Архангельска.

Москва, декабрь...

Вечером, устроившись в одном из голых номеров только еще начинавшей оборудоваться гостини­цы, я вспомнил, что сегодня 28 ноября — мой день рождения. В гостинице не было ни ресторана, ни столовой, но одна комната была отведена под буфет, и мы после голодовки, достав там бутылку спирта и закуску, выпили у себя в номере за мое здоровье.

Ночью из кабинета директора гостиницы я, к соб­ственному удивлению, дозвонился до Москвы. Теле­фон в коммунальной квартире, где жили мои старики, вдруг ответил: к нему подошла сестра отца — тетя Варя, и от нее я узнал, что и отец, и мать, и все другие близкие мне люди уехали из Москвы в эва­куацию еще в конце октября.