Записки молодого варшавянина

Теперь мне предстояло завершить еще одно дело. Уже несколько дней вопреки всяким принципам конспирации я носил в портфеле фальшивые документы для одной  еврейской  семьи,   прибывшей  недавно  из-под Львова. Находясь в постоянной опасности, они, сняв две комнаты в тихой жолибожской улочке у самых валов Цитадели, вообще не выходили из дома. Человек, кото­рый просил меня помочь им раздобыть документы, ска­зал, что они могут хорошо заплатить. Разумеется, я не собирался наживаться на них, но эти люди, привыкшие платить за каждый день своей жизни, настаивали, что­бы я взял у них деньги если не себе, то хотя бы на нужды организации. Познакомившись с ними, я понял, что их внешний вид все равно выдаст их происхождение и что каждый шаг по улице, с аусвайсом или без него, грозит им расстрелом на месте. Поэтому мы с моей зна­комой решили сделать из них грузин по фамилии Мининашвили, которые якобы прибыли в Польшу в 1921 году как белые эмигранты. И тогда мои подопечные, получив такие документы, могли бы спокойно ходить по улицам, объясняя в случае чего свою внешность грузинским про­исхождением. Однако по грузинским документам им по­лагались особые продовольственные карточки с увели­ченным пайком: немцы заигрывали с грузинами, пыта­ясь восстановить их против русских. Сначала я заказал для них кеннкарты, а потом уж и удостоверения, кото­рые выдавались в управлении недвижимым имущест­вом, и продуктовые карточки для иностранцев, отовари­ваемые в немецком магазине Майнля. Взамен за доку­менты и карточки они вручили мне некую сумму на конспиративные цели. Две недели назад, когда мы дого­варивались обо всем с главой семьи, меня поразила его нервозность. Этот черноволосый худой мужчина, немно­гим старше сорока, совсем не владел собой: он то вска­кивал, то снова садился, то закуривал папиросу, то га­сил ее, то лез зачем-то в карман, то подбегал к окну и осторожно выглядывал из-за занавески, то отбегал назад и кружил по комнате. Поднимая рюмку за успех, он не мог удержать дрожи в руках. Его жену, полную, еще не утратившую красоты женщину, я видел лишь мельком, через полуприкрытую дверь, за которой чувст­вовалось и тихое присутствие детей — мальчика и девоч­ки, десяти и двенадцати лет,— как было написано на обороте их фотографий для документов. Я не спрашивал ни его настоящей фамилии, ни кто он по профессии. Внешне он был похож на врача или адвоката. Когда мы договорились обо всем и я встал, чтобы побежать даль­ше, он на секунду задержал мою руку в своей.

— Спасибо вам за помощь,— сказал он и добавил шепотом, чтобы не услышали жена и дети в соседней комнате: —   Я уже не верю, что мы выживем.

— Почему? — тоже шепотом возразил я.— Это всего лишь вопрос случая и капельки везенья. Ведь вот уже два года вам удается...

— Но напряжение возрастает! Вы не знаете, что та­кое сидеть вот так, взаперти, и ждать... Каждый звук за окном, каждый шаг на улице, каждая проезжающая машина… Что-то должно случиться! Должно! Я знаю, если бы мы разделились, прятались у людей каждый в отдельности, жена в одном месте, дочь в другом, сын в третьем... у нас было бы больше шансов... но мы не хотим… не можем... да и где? У кого? Мы парализова­ны… парализованы… когда-нибудь они придут... за­втра, через месяц… через год... придут наверняка...

— Приду я, с документами. До свидания.

Он посмотрел на меня глазами, красными от бессон­ницы и отчаяния. Я с облегчением вышел на свежий воздух. Как много значило то, что я мог бегать по ули­цам, действовать... В условиях оккупации деятельность несомненно помогала людям перебороть в себе страх. По крайней мере, так было со мной. Но для этих людей оставался страх и только страх. Никакого действия. Ожидание в камере смертников.

И вот сегодня наконец я шел к ним с кеннкартами для иностранцев, проживающих в генерал-губернаторст­ве. Они были сделаны по всем правилам искусства, да­же с обязательными, словно от прокола иглой, дырками, что свидетельствовало в глазах жандармов об их под­линности. В запасе у меня были не только слова, кото­рые подняли бы дух этих несчастных, но и целая куча веселых новостей, на востоке ведь фронт сдвинулся с места и все быстрее приближался к нам. Я открыл ка­литку и постучал в дверь. Мне пришлось стучать долго, пока на втором этаже не открылась форточка, в кото­рую высунулась хозяйка дома, жена находившегося в плену полковника. Я знал ее в лицо.

— Добрый день,— приветливо поклонился я ей.— Я пришел к Каминским...

— Боже...— простонала она,— Войдите через дверь с другой стороны дома, быстрее!

Встревожившись, я обежал дом и бросился к лестнице. На верхней ступеньке стояла седая дама, которую я видел в окне. Лицо у нее было серым и мятым. Втянув меня в комнату, она заперла дверь и заговорила тихо, лихорадочно: