Записки молодого варшавянина

Напрасно отец втолковывал ей приглушенным голо­сом, что нынешнее представление — торжественное, историческое, что само присутствие на нем — уже честь, что отель «Эксцельсиор» закупил первые ряды для миллионеров и принцев… Взбешенная мадам, задевая сидев­ших, стала протискиваться меж стульев к выходу — те­перь даже мне было ясно, что она выросла в каком-то захолустье, в далекой провинции. Как раз в эту минуту на  подиум вышел  дирижер.  Это  был  сам   маэстро Масканьи,   почти   семидесятилетний   автор «Сельской чести», прибывший сюда, чтобы дирижировать своей оперой и снова пережить триумф, который одержал со­рок шесть лет назад. Появление автора отвлекло внима­ние наших соседей от бурно негодовавшей Марыси, ко­торая выбралась наконец в проход и помчалась к Двор­цу дожей. Красный от злости, но еще, увы, не созрев­ший для разрыва отец пустился следом за ней. И я промучился всю оперу один, так как мне было стыдно снова тревожить людей. К счастью, опера продолжалась всего около часа. Аплодисментам не было конца, но я, воспользовавшись тем, что все аплодировали стоя, ныр­нул за колонну и помочился, после чего побежал на розыски поссорившейся пары.

Лишь спустя многие годы я оценил красоту этого зрелища посреди знаменитейшей в мире площади. Кар­тина эта очень точно запечатлелась в памяти подростка, и позднее я мог мысленно любоваться ею, словно выну­той из альбома старой фотографией. Особенно часто я делал это в годы боли и страха: теплая, бело-розовая, ярко освещенная огнями Венеция, представление на площади, увертюра, которой дирижировал маэстро Масканьи... может быть, все это и было сном, но его уже никто не мог у меня отнять, и мне было легче пере­носить тяжкое время. Когда через двадцать пять лет я снова, еще не веря своему счастью, ступил однажды ве­чером на плиты площади Св. Марка, я увидел уже нечто иное, хотя все было на своем месте: и кони над притвором собора, и мавры с молотками на часовой башне, и магазинчики с бусами под аркадами Прокураций. Все было на своем месте, но все оказалось слиш­ком настоящим в сравнении с яркой, сохраненной в серд­це фотографией.

Я без труда нашел их на Пьяццетта, за столиком кафе против Дворца дожей. Ссора уже состоялась, и они сидели надувшись — отец, попивая фруктовую води­цу, она — коктейль (ее якобы приучили в театре пить, и теперь она ежедневно потягивала что-нибудь из креп­ких напитков). Они молча переживали свои обиды.

— Тебе понравилось? — спросил отец.

Он сказал это ровным тоном и казался спокойным, но я знал, что он сейчас готов был удушить Марысю. Она принадлежала к числу женщин, избалованных лю­бовниками. Уверенная в том, что полностью завладела мужчиной, Марыся даже не пыталась умерить свои капризы и вести себя в границах допустимого. Кроме того, она стала чрезмерно фамильярной. Марыся явно пола­гала, что вид ее обтянутого зада пробуждает в мужчине самца и автоматически парализует в нем всякую неза­висимость или чувство собственного достоинства. Поэто­му она позволяла себе топтать его гордость, глушила в нем всякое проявление характера и вообще делала из него тряпку, как бы доказывая этим собственное прево­сходство. В тот вечер я каким-то особым чутьем по­нял, что на этот раз Марыся сильно переборщила и в отце произошла необратимая перемена. Теперь я сказал бы так: количество стычек, скандалов и столкно­вений перешло в качество, и чары Марыси рухну­ли. Но тогда я еще ничего не слышал о диалектике и только чувствовал, что наступает неотвратимое: православный период в духовной жизни отца близится к концу.

— Мне очень понравилось! — весело ответил я. — Этот старик Масканьи так энергично размахивал своей палочкой, да и певцы были первоклассные! То-то мама обрадуется, когда я ей все расскажу! Она же так любит музыку... Да она бы, наверное, все отдала, только бы побывать сегодня на этой опере, даже если б ей при­шлось сидеть в самом последнем ряду!

Окончательно выведенная из себя Марыся вскочила и, зашипев, бросилась к пристани. Тут уж отец не вы­держал. Он быстро расплатился, и мы отправились вслед за ней. Возвращение в отель прошло при полном молчании, да и дома я не услышал за дверью ни ссоры, ни вздохов — вообще ни единого звука. Видно, старик решил проявить характер. В конце концов, платил-то за все он. Утром отец сухо сообщил мне, что наш отъезд наступит раньше, чем предполагалось, и на следующий день, который оказался серым и дождливым, мы сели в его «крайслер» и тронулись .в обратный путь, в Польшу.