Записки молодого варшавянина

— Внимание! Смирно! Пью за здоровье и счастье нашего любимого командира, гражданина Земрвита, ко­торый под пулями и бомбами служит нам примером смелости, а также за его жену, связную Пшибыславу, пальчики которой перевязали раны многих и многих и которую мы все любили как сестру, но которая выбрала его, и не удивительно, потому что командир — он коман­дир и есть! Да здравствуют молодожены, пусть живут счастливо, нарожают дюжину детей во славу Родины и пусть дождутся победы, потому что должна же холе­ра   конце концов взять это чудовище, и оно уже сдыхает в конвульсиях страшной агонии, но еще пришибает нас своим хвостом! А мы его за этот хвост держим в Варшаве и держать будем, покамест оно не испустит свой адский дух! Виват! Да здравствует Польша! Да здравствует молодая пара!

Раздались возгласы «виват!», «виват!», все выпили по глотку вина, но качать молодоженов не стали, пото­му что своды подвала нависали у нас над головой так низко, что, например, телефонист Каланча, мой подчи­ненный, метр девяносто ростом, должен был нагибать голову. Теперь поднял свой бокал Земовит:

— А я пью за счастье наших гостей, второй молодой пары — моего друга поручника Барнабы и его жены, кап­рала Терезы! Вы, дорогие, теперь объединились, чтобы быть вместе в счастье и в беде, а если потребует много­страдальная наша Родина, то и умереть вместе, потому что, дабы не погибла она, мы неустанно должны питать ее нашей кровью. Такова спокон века участь поляков всех поколений.

Тут он умолк, поняв, видно, что его повело не в ту сторону — слишком уж не походила его речь на свадеб­ный тост, который должен призывать к продолжению жизни, а не к смерти. Виной тому, конечно, было волне­ние, и Земовит, спохватившись, быстро исправил поло­жение, воскликнув:

— Виват, молодая пара! Оркестр! Мазурку! — Оркестра не было, поэтому все просто выпили также и за нас, а поскольку вино кончилось, подошло к концу и торжество. Я позвонил Иоанне, сказав, что мы воз­вращаемся. Уже стемнело, бои почти прекратились, и съежившаяся еще больше свободная территория Мокотова готовилась к последней, быть может, ночи.

Мы вышли из подвала в окоп, по которому добира­лись к дому днем. Кое-где мигали огоньки фонариков.

— Не знаю, как долго нам удастся удержать связь, если завтра начнут,— сказал я.— Если тебя выкурят от­сюда, Земовит, пошли ко мне связного. Я бы не хотел, чтобы танки помешали нам доесть нашу порцию искус­ственного меда.

— Спите спокойно, дети, и любите друг друга,— от­ветил Земовит.— Плохие известия и так дойдут до вас.

Тереза поцеловала Пшибыславу, та по-детски при­жалась к ней.

— Ну что, моя милая, ты довольна?

— Хоть бы все это уже кончилось! — прошептала Пшибыслава. Она думала теперь только о своем супру­жестве.

Мы двинулись в темноту. Я еще раз обернулся. Раз­валины были отчетливо видны на фоне чуть более свет­лого, чем они, неба. Пока мы сидели в гостях, дом несколько изменил свою форму — артиллерия снесла очередной этаж. Когда завтра пойдут в атаку танки, от дома останется только подвал. Земовита я видел сейчас в последний раз: на следующий день, в понедельник, 25 сентября, в девять утра, он падет от пули, которая угодит ему в глаз. А Пшибыславу даже ничто не заде­нет. Как об этом поется в старинной солдатской песне, она все вытерпит и останется в живых, хотя не только не будет прятаться от пуль, но даже станет искать смерти. Лишь в лагере под Ганновером, куда она попадет как захваченная в плен участница восстания, Пшибыслава поймет, что беременна. Сын ее родится в Варшаве, в июне 1945 года, в двух минутах ходьбы от того места, где погиб Земовит. Как и пристало героине солдатской песни, она уже никогда не выйдет замуж и будет вести тяжелую, полную лишений и забот жизнь. Когда на ли­це ее сына появится улыбка, очень похожая на улыбку Земовита, она почувствует себя счастливой и будет де­лать все, чтобы дитя улыбалось как можно чаще.

А пока мы шли с Терезой по темным улочкам. Поль­зуясь наступлением ночи, вылезли из подвалов немногочисленные уже жители, и повсюду вокруг слышались голоса. Мы спотыкались о ветви, оборванные снарядами, и продолжали идти молча. Да и что можно было ска­зать? Я не сумел бы выразить своих мыслей, все, что мне приходило в голову, звучало или помпезно, или фальшиво. Следовало как можно скорее выскочить из состояния возвышенных переживаний. Вдруг Тереза ти­хо рассмеялась. Это изумило меня.

— Жаль, что я не смогу рассказать об этом нашим детям! — воскликнула она.— И что это тебе вдруг при­шло в голову?

— Наконец-то я поступил как мужчина. А то между нами никогда ничего не произошло бы, не прими я вот так, с бухты-барахты, решения. А теперь все. Отступление отрезано.

Тереза перестала смеяться, засунула руку под мой локоть и, сменив шаг, пошла со мной в ногу, как бы давая понять, что приняла наши новые отношения.

— Отступать вообще некуда,— сказала она,— Хоро­шо, что все так сложилось…