Записки на разбитой коленке

— Потому что теперь, тебе придётся всерьёз провожать меня. И что она тебе ответила?

— На, читай, — бросая записку на парту, на которой было размашисто написано — ДУРАК.

Я оглядываю мой класс. Все чем-то заняты, здесь всё перемешалось, дружба, зависть, любовь, отличники, двоечники. Все сидят рядом парами, кто пишет в тетрадке урок, кто рисует. Иногда учитель поднимал голос, чтобы обратить на себя внимание, наступало короткое затишье на пару минут, и снова галдёж. Никитин встревоженно поднял свои серые водянистые глаза, посмотрел на меня и опустил их, продолжая рисовать свои кораблики. Все эти парни, девушки — мои одноклассники, они кушают в школьном буфете, ужинают дома, курят украдкой в туалетах, рассказывают пошлые анекдоты, играют футбол, потягивают пиво за гаражами после уроков.

А тем временем Александр Сергеевич рассказывает о высоте горы Джомолунгма, и всем наплевать на его урок и на гору тоже, и ему тоже, наверное наплевать на нас. За свои отработанные часы в этой несчастной школе он получит свою мизерную зарплату, купит себе водки, колбасы и будет её глушить вечером один на кухне, пуская слезу, вспомнит жену, которая умерла в прошлом году от рака, и он не ходил в школу целую неделю, к нашей великой радости, вспомнит сына, погибшего в далёкой стране исполняя свой интернациональный долг, поникнет головой.

Вчера Никитин после урока географии, видимо, пытаясь произвести на меня впечатление, сообщил, что средний вес небольшого облака примерно пятьсот тонн. Когда я замечаю подобные странности в людях, мне становится грустно, очень грустно, на грани тоски. Если это правда, то какой чудак первым сказал — лёгкий, как облачко?

Мы вместе возвращаемся домой после школы, разговор не клеится, такое впечатление, что между нами произошло что-то серьёзное. Я с умилением смотрю, как она заправляет прядь выбившихся волос за ухо, мне хочется что-то сказать, но, как всегда, не знаю, с чего начать. В такие моменты я ненавижу себя.

— Когда я стала тебе нравиться? — спрашивает она, смотря в сторону.

— Разве это так важно?

— Для меня да.

— А я тебе?

— Дурная привычка отвечать вопросом на вопрос, так когда?

Мы проходим рядом с кучкой пацанов, которые с интересом смотрят на нас. У одного из них бутылка с пивом в руке. В руках начинается нервная дрожь, я знаю его, это Слон.

Самый говнистый из всей компании, за свой маленький рост и огромный нос, его в шутку прозвали — Слон. В детстве его засылали на проходящего по их улице подростка. Он начинал сквернословить, опешивший от наглости паренёк ещё не успев отвесить звонкий подзатыльник наглецу, как сразу около него вырастала бригада пацанов. Его боевые награды, синяки и фингалы под глазом — как трофеи юности. Теперь Слон вырос и сам мог любого обидеть, разозлившись не на шутку.

Словно поняв моё волнение, Рузанна переложила портфель в левую руку и прижалась ко мне, взяв меня за локоть. Слон просто пожирал нас глазами. Мы прошли мимо. Раздался звон подзатыльника, я обернулся — Слон, принимая поджопник, уронил из рук бутылку, которая со звоном разбилась вдребезги. Сзади кто-то хорошо поставленным голосом учил его:

— Завтра ты будешь с девчонкой идти и кто-то скажет тебе вслед, как тебе такое понравится, мудак?

Я развернулся, чтобы подойти к ним, но Рузанна удерживая меня за локоть, шептала

— Не надо, пойдём, пойдём отсюда.

Это было так неожиданно для меня, её глаза, полные мольбы, дрогнувший голос, я решил оставить разборки с носатым на потом и, повинуясь её просьбе, пошёл рядом. По дороге, где кончались дома, под раскидистыми ветками ясеня мы сели на скамейку. Пользуясь благоприятным случаем, я обхватил рукой её за талию, она доверчиво прижалась ко мне, губы слились в поцелуе. Она не сопротивлялась, показывая в улыбке белый ряд ровных зубов после каждого поцелуя. Моя рука потянулась к груди.

— Не надо, — прошептала она, поднимая глаза, они горели, лицо преобразилось, обрамлённое тёмно-каштановыми волосами, подчёркивающими мраморную белизну её кожи, стало ещё красивее. Впервые вдруг захотелось стать птицей и взлететь вместе с ней ввысь, забыть уроки, школу, родителей, лишь бы быть рядом с ней, упиваясь радостью свободы, навстречу небу и облакам, всё выше и выше, аж к самому господу Богу.

— Пойдём, — предложила она спокойно и честно, — уже поздно, — слегка улыбнувшись уголками губ.

— Пошли, — с сожалением ответил я, чувствуя свою неловкость.

Не спеша возвращаемся домой, неимоверно велико желание оттянуть час расставания, мы идём по теням деревьев, лежащих от заката в дорожной пыли, в чьём-то окне прыгает солнечный зайчик, охапки красно-жёлтых цветов повсюду, мы смеёмся, теплота её мягкой ладони греет мою. Я чувствую жар её тела, упиваясь торжеством ощущения быть рядом с ней, что-то важное, неизвестное доселе жмётся в груди, а может, в душе, если она где-то около сердца.

Отец дома читал газету, посмотрел исподлобья на меня, ничего не сказав, мать варила борщ, помешивая деревянной ложкой пахучее варево.

— Сынок, кушать будешь? — с подозрением оглядывая меня.

— Нет, я не голодный.