Записки незаговорщика

Моя жизнь состоит из одного монотонного труда, который разнообразится самим же трудом.

Бальзак

Стоя на вытяжку перед судьей («Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенкам!..») Пушкин утверждал бы, что работает, и привёл бы свое стихотворение «Труд»:

Миг вожделенный настал, окончен мой труд
                                           [многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит
                                                   [меня?
Или, свой подвиг свершив, я стою, как
                            [поденщик ненужный,
Плату приявший свою, чуждый работе
                                               [другой?..

А заседатель Тяглый оборвал бы его:

— Скажите, Пушкин, почему вы столько времени бездельничали?

А судья Савельева спрашивала бы:

— Вот вы все бахвалитесь: «труд», «подвиг» …А почему в перерывах между работами вы не трудились?

А Пушкин все повторял бы:

— Я трудился. Я писал стихи.

А публика хохотала бы глумливо.

И разгневанный Пушкин, может быть, бросил бы в этот зал Клуба строителей:

Душе противны вы, как гробы.
Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры…

И тогда судья Савельева и заседатель Тяглый приговорили бы его к высшей административной мере наказания для тунеядцев — к пяти годам принудительного труда в отдаленной местности.

Выступали свидетели защиты. Писательница Н. И. Грудинина утверждала, что Бродский талантливый поэт и трудолюбивый переводчик; что «разница между тунеядцем и молодым поэтом в том, что тунеядец не работает и ест, а молодой поэт работает, но не всегда ест», что подстрочник является не предосудительным использованием чужого труда, а принятой формой литературной деятельности. Профессор В.Г. Адмони говорил о высоком мастерстве и большой культуре Бродского как поэта-переводчика; «…чудес не бывает. Сами собой ни мастерство, ни культура не приходят. Для этого нужна постоянная и упорная работа». Обвинение Бродского в тунеядстве он назвал нелепостью. Выступал свидетелем и я; о Бродском я говорил как о человеке редкой одаренности, «и — что не менее важно — трудоспособности и усидчивости»; говорил о его обширных познаниях в американской, английской и польской литературах; о том, что труд переводчика стихов «требует усердия, знаний, таланта… самоотверженной любви к поэзии и к самому труду», и что Бродский всеми этими достоинствами обладает. Я выразил недоумение насчет плаката на воротах: «Суд над тунеядцем Бродским» — не является ли это нарушением презумпции невиновности?

Впрочем, говорили мы в пустоту — судьи нас не понимали или понимать не хотели. Один из заседателей, отставной военный в гимнастерке без погон, по фамилии Тяглый, вообще не мог взять в толк, о чем идет речь; я говорил о том, какое сильное впечатление произвели на меня в переводах Бродского «ясность поэтических оборотов, музыкальность, страстность и энергия стиха», профессор Адмони цитировал Маяковского — «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды», — а заседатель Тяглый вдруг задал вопрос:

— Где Бродский читал свои переводы и на каких иностранных языках он читал?

Мы разговаривали на разных языках. «Глухой глухого звал на суд судьи глухого»… Савельева, кажется, лучше Тяглова понимала, о чем мы хлопочем. Но положение ее было не из веселых: ей дали прямой приказ — приговорить Бродского к высшей мере административного наказания. Нет сомнения, что даже в это утро ей звонили — из обкома, из КГБ? Не знаю. Но звонили. А, как известно, «правосудие есть освящение установившихся несправедливостей».

Выступали один за другим свидетели обвинения. Бродского они не видели никогда, стихов его не читали, но возмущались. Например, трубоукладчик Денисов:

«Я Бродского лично не знаю. Я знаком с ним по выступлениям нашей печати. (В каком же смысле трубоукладчик — свидетель? Свидетель чего?) Я выступаю как гражданин и представитель общественности. Я после выступления газеты возмущен работой Бродского. Я захотел познакомиться с его книгами. Пошел в библиотеку — нет его книг. Спрашивал знакомых, знают ли они такого? Нет, не знают. Я рабочий. Я сменил за свою жизнь только две работы. А Бродский?.. Я хочу подсказать мнение, что меня его деятельность, как рабочего, не удовлетворяет».

(Все тот же порочный круг: газета — Денисов на суде — опять газета — негодование общественности — приговор суда).

Писатель Воеводин оказался не лучше трубоукладчика Денисова. Бродского он тоже не знал, стихов его не читал, цитировал чужие стихи, ссылался на дневник подсудимого, который получил неведомо откуда (и судья не разрешила ему ответить на вопрос Бродского, откуда у него оказался дневник), представил суду справку, якобы составленную о Бродском в комиссии по работе с молодыми писателями, а на самом деле написанную им же самим, Воеводиным, — другие члены комиссии об этой справке ничего не знали.