— Я изнутри знаю наше общество: оно не созрело для перемен: на единство коллективных действий оно еще не способно. Его могла бы организовать для таких действий политическая партия; партии нет. Общее направленное сопротивление могла бы возглавить литература; она полу задушена, ею манипулирует государство. И политическое, и художественное, и духовное самосознание народа рано или поздно возродятся, но наступит это не сразу и даже, вероятно, не скоро. Такому возрождению должна предшествовать деятельность просветительская; из подполья и только через Самиздат или Тамиздат ее вести можно, но это недостаточно эффективно. А ведь литература задушена только наполовину, все же она существует и — в пределах легальности — свое дело делает. И журналисты, которым нельзя сказать всю правду, все же кое-что говорят: о воспитании, о школе, об искусстве, о суде, и даже, косвенно, о политике. И учителя формируют людей, — вопреки планам, предписаниям и установкам. И университеты, несчастные, столько раз разгромленные университеты все снова возрождаются, и они воспитывают новых людей; и новое поколение — лучше прежнего: свободней и чище. Вот это и есть ближайшая наша задача: учить, воспитывать, просвещать. Чтобы участвовать в этой важнейшей, — да, собственно, единственно важной в наше время деятельности, — многим придется недоговаривать, кое в чем уступать, порой маневрировать — конечно, в пределах, допустимых общественной моралью. Когда имеешь дело с противником, маневр необходим. Куда красивее итти вперед, выпрямившись во весь рост; но всегда ли можно так — грудью на пулеметы? И призывать к этому — не значит ли губить свою пехоту? А танков-то у нас нет, у нас одна пехота. Маневру учит и книга А.И. Солженицына «Бодался теленок с дубом»; всегда ли герой этой книги шел в рост на артиллерию противника? Теперь он может полным голосом говорить бескомпромиссную правду. А прежде, когда учил детей в школе? Когда печатал свои повести в «Новом мире»? Когда уступал Твардовскому, но не только ему? Когда писал то письмо от 25 апреля 1968 года против западных издательств, которое с удовольствием напечатала «Литературная газета»? («Да и письмишко невинное, да и в коммунистическую газету…» — комментирует автор; и, в разговоре с таможенниками, он же: «Шло письмо против разбойников издателей — в итальянскую коммунистическую газету. Зачем же вы его задержали?..» Это ли не маневр? «Прощался я от наперстного разговора, а за голенищем-то нож, и показать никак нельзя, сразу все порушится», — это ли не тактика и не лукавство?)
Необходимость маневра досадна, унизительна, но — куда деваться? Разве не маневрировал Пушкин, прибегая к заступничеству царя против цензоров, и обращаясь в цензуру, чтобы миновать царя? Разве он не лукавил, когда в «Послании цензору» 1822 года (А.С. Бирукову) с комической высокопарностью противопоставлял тупому цензору якобы просвещенного (а на самом деле ненавистного Пушкину «врага труда») Александра I:
Нет, Пушкин отнюдь не считал, что «плешивый щеголь» в самом деле умеет любить «славу русскую и здравый ум»; не даже в этом, оставшимся «самиздатским», стихотворении допустил тактический ход — маневр. Допустил — для пользы дела, для российского просвещения. Пушкин маневрировал с веселым озорством, следуя своим французским учителям, Вольтеру и Бомарше.