Записки незаговорщика

— На дворе у нас 1968 год. Еще года четыре назад вы, уважаемые коллеги, вы же сами клеймили культ личности (иногда даже храбро добавляя: Сталина). Так разве это неверно, что литературу не только душили, но и в тюрьмах гноили? Разве не писали об этом недавно, совсем недавно наши советские журналы и газеты? Даже «Известия», даже «Правда»? Во «фразе» и этого не сказано, а только, что поэты — уходили в перевод. Что же им, поэтам, оставалось делать? Умирать от немоты и голода?

Но даже такого никто не сказал. Попытался было я на этом уровне говорить с Лесючевским — да осекся. О последствии той попытки еще расскажу. Можно и нужно ли было так продолжать?

О, если бы все четыреста невольных участников «дела о фразе» сговорились и решили «жить не по лжи…» Если бы хоть члены Ученого совета или Союза писателей сговорились. Но этого не произошло. И в 1968 году произойти не могло, теперь мы уже можем такой вывод сделать. Но этого не произошло и шесть лет спустя, в 1974 году.

Тогда, в пору «дела о фразе», я и сам лукавил: отрицал политический смысл у текста, обладавшего таковым. Я — в пределах приличий — каялся. Почему? Потому что спасал право общаться с аудиторией: студентами, слушателями, читателями; право работать внутри моей культуры, моего языка, моей страны. Не просто жить, а именно — работать, участвовать в просвещении народа, к которому принадлежу. Уже после «дела о фразе» вышла моя книга для юношества «Разговор о стихах» — тиражом в 100 тысяч экземпляров; это книга не политическая, отнюдь! Но читатели получили целый сборник стихов лучших русских поэтов от Пушкина до Ахматовой, в их числе и недоступных или труднодоступных авторов — Мандельштама, Пастернака, Цветаеву, А. Белого, М. Кузмина, многих других. И еще после 68-го года вышли: книга о Брехте, книга о русских поэтах-переводчиках, несколько антологий, много статей. Да и сама та двухтомная книга, из-за которой сыр-бор разгорелся, тоже вышла, — «Мастера русского стихотворного перевода». Выкинули Гумилева, Ходасевича, Жаботинского — жаль! Но в ней многое осталось, — не только Крылов с Пушкиным и Курочкин с Петром Вейнбергом, но и Мандельштам, и Пастернак, и Волошин, и Цветаева, и Ахматова. Стоило воевать, отстаивать, даже в чем-то — уступать?

Мои советские коллеги в трагическом положении: им надо постоянно решать неразрешимые нравственные проблемы. Неразрешимые — и все же какой-то выход обычно находится. Увы, слишком часто компромиссный. Как, например, в «деле о фразе». Или не находится — как в другом моем деле, 1974 года, когда три слога «ка-ге-бе» — парализовали ужасом всех, даже храбрых.

Что же делать? Соглашаться на компромисс, то-есть, на сделку с властью и в известном смысле — с совестью, или стоять насмерть? Моральное требование «жить не по лжи» выдвинул человек исполинского характера, не ведающий ни слабости, ни компромиссов. Он уверен: «насилие держится только на лжи, а ложь может держаться только насилием». И самый простой, легкий и доступный «ключ» к нашему освобождению: «личное неучастие во лжи». «Наш путь: ни в чем не поддерживать лжи сознательно… Отступиться от этой гангренной границы!» Не преподавать, не писать, не голосовать, не выступать, не читать газету, не слушать оратора — если каждое из этих действий связано с осознанной ложью. «Будут нас тысячи — и не управиться ни с кем ничего поделать. Станут нас десятки тысяч — и мы не узнаем нашей страны».

Так учит А.И. Солженицын.

— Такая программа, — скажет его воображаемый оппонент, — прекрасна и, на первый взгляд, даже осуществима. Но она провозглашена уже давно — в феврале 1974 года.

Прошло несколько лет, и по этому пути идут лишь немногие святые, какие бывали на свете и прежде, до этого манифеста. Призыв Солженицына остается гласом вопиющего в пустыне. Горько, однако — так. За три года нравственного переворота не случилось, несмотря на небывалый моральный авторитет писателя и воителя, провозгласившего эту программу действий, как единственно возможную. Почему же ничего не случилось? А вот почему. Солженицын в своем манифесте утверждал: тот, кто не пойдет по предуказанному пути, «так пусть и скажет себе: Я — быдло и трус, мне лишь бы сытно и тепло». И еще чуть выше Солженицын от имени подобных ничтожеств так говорит: «Нам бы только не оторваться от стада, не сделать шага в одиночку — и вдруг оказаться без белых батонов, без газовой колонки, без московской прописки». Итак, от мужественного противостояния лжи удерживают всех советских граждан трусость и корысть. Жалкие, презренные шкурники!

Так ли это? Ошибка Солженицына — в прямолинейности безоговорочного решения и в безжалостной крутости приговора. Разумеется, есть и трусы, и шкурники, их много. Но земля стоит не на них. За три года из двухсот пятидесяти шести миллионов не нашлось ни десятков тысяч, ни даже сотен, кто встал бы насмерть. Почему? Потому ли, что — «Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич»? Нет, не потому.

И оппонент продолжает: