Записки о Панемской войне (СИ)

Слушая повествование профи, Твилл хранила молчание, как, впрочем, и все собравшиеся, ни разу не прервав ту вопросами или возражениями. И это несмотря на то, что ее несколько раз, что называется, «накрывало» от интонации, с которой Энобария рассказывала о Квартальной бойне. Местные правила приличия, требовавшие дать собеседнику полностью иссякнуть, были ей, оказывается, усвоены лучше, чем она могла себе представить, тем более, что на нее действовало присутствие отца Труде, что считался первым заинтересованным в деле лицом, коему и принадлежало право первому прервать их незваную гостью, если это покажется необходимым. Тон рассказчицы ей казался неуместно распущенным и язвительным, хотя причина была вполне ей понятна: привыкшей к капитолийской живости и быстроте в общении Энобарии было явно неловко, не понимая реакции своих флегматично умолкших слушателей, своими словесными эскападами она пыталась хоть как-то разрушить выросшую вокруг нее невидимую ментальную конструкцию, которая более всего напоминала силовое поле Арены. И чтобы доставить ненавистной профи побольше таких неудобств, Твилл героически сдерживалась от проклятий и ругани, несмотря на то, что не один раз за эти полчаса, на языке вертелись оскорбления, а ее рука непроизвольно тянулась к тесаку. «Надо же! Эта болотная жаба бывала в филармонии…» — с негодованием думала она про себя, когда Энобария пожаловалась на свои моральные терзания, вызванные тем, что ей так и не подобрали пару сапог… — «А ведь и я тоже знаю, что такое филармония… как же, как же, слышала о таком, когда училась… только вот рылом не вышла… вместе со всем нашим дистриктом… филармония… нам бы только платья для них шить, чтоб им себя там голыми не чувствовать… ничего, жри сама теперь, что мы жрали!» Уроженке Восьмого было наплевать, что на ее покрасневшем от гнева лице написаны все проклятия по адресу профи, которой она от всей души желала корчиться на раскаленной железной решетке также, как корчилась в свои последние дни Корнелия.

И ведь было за что! Разве не Энобария одним легким и отточенным ударом ножа отняла жизнь у Летисии Шенк, младшей сестры ее дорогой Пейлор? Девочке исполнилось двенадцать всего за пару недель до Жатвы, ее имя было вписано всего один раз… И ее прихлопнули в первый же день игр, как бьют комара. Походя и без лишних эмоций. Летисию, маленькую и робкую девочку, впрочем, далекую и от их подпольщицких забав, и от общения с таинственным Наставником, любила вся их компания, и не будь им уже тогда по девятнадцать — двадцать, в Дистрикте Восемь, возможно, появился бы первый в его истории доброволец. Так, по крайней мере, мечталось Твилл после того, как уже здесь, в новом для себя мире, перед её глазами вновь и вновь прокручивали повтор той самой жатвы в Двенадцатом. Конечно, вовсе не легендарная коса старшей Эвердин, достойная любой из девушек-фрельсе, так приглянулась хауптштадским зрителям. Они увидели в ней родственную душу, душу Искателя выбравшего себе опасную Авантюру, и просто влюбились в этот эпизод, перевернувший их представления о жителях Панема, как о вечно забитых жертвах кучки бандитов, взявших их в заложники…

»… А ведь и мы сопротивлялись…» — мысленно возражала своим новым соотечественникам Твилл. Рассказ Энобарии заставил её пережить тот год, когда случились столь ненавистные для профи Игры, закончившиеся неожиданным триумфом Цецелии. Вспоминали, как все они полураздетые и босые, похожие на толпу преступников перед казнью, встречали свою Победительницу на площади перед Дворцом Правосудия в Уивер-Сити, демонстративно, благо дело было теплым летним вечером, нарушив дресс-код. Власти скрипели зубами, но возразить было нечего — разве можно запретить фанатам проявлять свою любовь к девушке, ставшей в тот год кумиром Капитолия и получившей корону из рук самого Президента, тем что они явились поприветствовать героическую землячку в такой же одежде, в которой ее выгнали на заметенную снегом арену…

Сочувствия ко Второй, тем временем, у бывшей учительницы не вызывало ничто. Напротив, она едва сумела скрыть свою мстительную радость, услышав, как та получила свои раны, втайне посетовав на дрогнувшую руку Джоанны Мэйсон и совсем уж неуместный гуманизм Труде. Твилл от всей души желала профи помучаться как можно дольше и до конца дней оставаться хромой, тогда как Торвальдссон, по всей видимости, был настроен к Энобарии более чем благодушно. Он то и дело прятал в бороду свою усмешку, в очередной раз заметив злобную гримасу на лице новоявленной дочери штатгальтера.