Записки о прошлом. 1893-1920

Первые признаки этой недалёкой уже грозы чувствовались в армии в начале 1916 года, когда я попал на юг. С фронта в это время шли неутешительные вести, война переходила в состязание на выносливость, обратившись в тяжёлую страду окопной жизни. Отступавшие армии северо-западного фронта, зарывшись в болотах Польши, замерли на одном месте и в одном положении на долгие месяцы. В Галиции шли «с переменным успехом» бои за Гнилую, Золотую и прочие Липы, и кто-то в двадцатый раз бомбардировал кого-то «в районе Залешиков». Снова и снова сдавали и брали какие-то городки и местечки, и весь мир давно свыкся с четырьмя привычными строчками телеграмм с фронта: «Наши части после упорного боя заняли предмостное укрепление». Только нудной жутью в памяти раненых офицеров, пригревшихся в лазаретах, шевелилась при этом сообщении тоскливая мысль о неизбежном возвращении к этому проклятому «предмостному укреплению», было забытому и снова разбуженному в памяти этим голосом из знакомых и жутких мест...

На бесконечных полях, в деревнях, обезлюдевших и тихих, плывущих мимо вагонных окон, война сделала заметные опустошения. На полях и огородах почти не видно мужиков, зато бабы приобрели сразу все права гражданства, перешедшие к ним вместе с мужской работой. На полях, гумнах, на телегах по дорогам − всюду бабы и дети. Зато мужской элемент в избытке представлен австрийскими военнопленными. Серо-голубые короткие шинели и несуразные круглые кепи стали обычным явлением в деревне. Дома у папы, как и в других помещичьих имениях, почти все сельскохозяйственные работы выполняли пленные. Эти австрийцы в большинстве славяне и очень быстро переходили на линию «братушек», сживаясь легко с русской деревней. Кучерами, конюхами и вообще на всех должностях, связанных с конским элементом, состояли мадьяры. Небольшие, курчавые и смуглые, они всегда смотрели злобно и исподлобья. Во всём их облике мне виделся чуждый и враждебный элемент. Таким же нелюдимым и отчуждённым был и конюх-венгр Владислав, ходивший за моими лошадьми и сёдлами в Покровском. Я всегда чувствовал его неприязненный и мрачный взгляд даже за спиной.

От Курска до Харькова тянулись занесённые снегом унылые степи вперемежку с перелесками и заросшими дубняком оврагами. Мелькали запушённые снегом крыши сёл и деревень. Промелькнул засыпанный снежными заносами Харьков, и поезд загремел железным грохотом через тёмно-синий Донец с серыми пятнами льдин. За Харьковом понемногу стала показываться мокрая, чёрная, местами ещё покрытая снегом степь. На горизонте задымили трубы шахт и на полустанках появились характерные фигуры «шахтёров». Сонные и сытые хохлы неподвижно, как идолы, сидят на чуть ползущих по распутице «дробынах», запряжённых волами. Волы, равнодушные ко всему на свете, еле ползут и каждую минуту готовы остановиться.

Чем ближе к югу, тем больше чувствуется наступление весны. Снега всё меньше, земля чернее, в воздухе заметно сыреет. Под Таганрогом − ранняя весна. Пригревает солнце, грязно-жёлтая, напоминающая помои, вода Азовского моря подступает к самому полотну дороги. Ростов нас встречает неприветливо, идёт холодный дождь, из-за Дона тянет холодным ветром. Ростов − первый город на пути, где не чувствуется война, в нём почти нет солдат и лазаретов. Город-торгаш живёт прежней жизнью, всё так же оживлена набережная, подводы с товарами по-прежнему грохочут зигзагами по кривым мостовым. В качестве «эвакуированного» я явился на этапный пункт, получил приказ отправиться на станцию Кавказскую, где имеется «распределительный пункт». Переночевав в передаточном лазарете возле вокзала в совершенном одиночестве, я наутро выехал на Кавказскую. Нездоровье, усталость и контузия давали себя чувствовать: меня охватывало временами чувство полной апатии, заставляющее ко всему относиться совершенно безразлично.

Кавказской называется только станция, примыкающий к ней хутор именуется Рамановским. На редкость глухое и скучное местечко Кубанской области. Грязь, дождь, холод и удручающее безлюдье. Ночью, лёжа в холодной зале школы, отведённой под лазарет, я, слушая унылый вой не то собак, не то волков, сам чуть не завыл от тоски. В Новороссийск поезд пришёл в двенадцатом часу ночи. Сонный писарь воинского начальника с большим трудом понял, в чём дело, и направил меня в гостиницу. Оказалось, что в 11 часов ночи в Новороссийске 1916 года было невозможно найти не спящего человека. Даже вёзший меня извозчик не подавал на козлах никаких признаков жизни. Вдоль пустынных, точно вымерших улиц не было видно ни одного огня. В гостинице, лучшей в городе, едва удалось достучаться до заспанного швейцара. На мой вопрос, есть ли свободная комната, он даже обиделся, приняв его за насмешку. Оказалось, что во всей трёхэтажной гостинице были заняты только две комнаты, да и то под канцелярию какого-то военного чина.