Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

Опять и опять думаю о природе поэзии, о роли поэта. Конечно, он потому пророк, что поэзия – это постижение тайной связи явлений. Тут не магия, а глаз. NN «пророчица» – но при этом она просто умна + поэт (то есть открыватель связей) и потому так ясно всегда видит будущее. Поэзия занята тем же, чем наука, но метод у нее другой. Впрочем, она родственна деятельности Кювье[396].

24/11 4 2 Вчера зашла к ней после бессонницы, между двумя детдомами, с отекшей рукой и ногой. Она лежала, О. Р. стряпала какой-то обед и соус «тартар». У NN мигрень и тоска по случаю двух предстоящих выступлений. Начала писать военное стихотворение и не дописала по случаю мигрени и Штоков. Кругом опять склока: выехала m-me Нович, и все тягаются из-за комнаты.

Пришли Плучек и Рина Зеленая. Сели обедать. Пили вино. NN много смеялась хохмам.

Гюго-отец.

С треском лопаются почки – так мог бы острить Мирон, думала я[397].

За мной все очень нежно ухаживали – подражая NN – подливали вино и сыпали сахар в чашку.

Потом все ушли, а меня NN не отпустила. Мне очень надо было торопиться, но я, как всегда, не в силах была отказать ей.

Она прочла мне набросок стихотворения о русском слове. [Мужество.]

Потом:

«В сущности, они мечтают совершить путешествие не в пространстве, а во времени». [Уезжающие в Москву.]

27/II 42 Так как я два дня не поспевала к NN, то вчера бросила все дела и пошла к ней с утра, зная, что она уже и обеспокоена, и переполнена материалом для разговора. Я застала ее еще в постели. «Капитан, как это хорошо, что вы пришли с утра. А то мне неприятно: мы с вами в последнее время встречаемся только в свете». (Были на чтении Толстого в Наркомпросе.) Я поила ее чаем, кормила принесенным мною творогом, О. Р. сварила ей кашу. Говорили о пьесе Толстого. – «Я хочу сделать ему одно замечание: у него сказано – многие крестятся и снимают шапки. Разумеется, все, а не многие. А то выходит так: одни крестятся, а другие берут девок и идут в кусты»[398].

Пришла женщина из Ленинграда, дура, нарассказала ужасов. Держалась любезно, но почему-то оставила в нас обеих очень тяжелое чувство. Оторвавшись от грустнейших соображений о В. Г., NN занялась причиной этого чувства и предположила, что оно происходит от презрения дамы к «убежавшим» Ленинградцам, которыми ни NN, ни 3., ни Ш. не являются[399]. Я сказала, что презрение несправедливо, но понятно, закономерно и к нему нужно быть готовым. NN посердилась на меня за эту мысль.

У NN сильно болел затылок.

Она рассказала мне о тосте Толстого «за первого русского поэта» в Союзе.

Позвонила Л. И. [Людм. Ил. Толстая], пригласила NN читать вечером у Толстых поэму. NN очень не хотелось, но я ее уговорила.

Потом она пошла меня провожать. – «Пойдемте по моей любимой». (Это – Сталинско-Хорезмская.) Мы шли. Она жаловалась на ссоры и склоки Беньяш и О. Р. и Радзинской. Совсем придворные дамы, как я погляжу!

«Капитан, я не могу с вами сегодня расстаться, посидим в сквере».

Посидели. Упоительное небо, сухо, пыльно, черные тени. Но еще не жарко.

Вечером она зашла за мной, и мы вместе отправились к Толстому.

Левик читал Ленору и Ронсара. Толстой – сказку о Синеглазке[400]. Очень глупый композитор Половинкин исполнял музыку на стихи Уткина, предварительно исполняемые автором[401]. NN читала поэму; Алексей Николаевич заставил ее прочесть поэму дважды, ссылаясь на все ту же знаменитую трудность и непонятность. По моему, он и после двух раз не понял. Говорил об общности с символизмом – неверно. Помянул «Было то в темных Карпатах» – некстати[402]. Одно он сказал верно, что эта поэма будет иметь большую историю.

Я вслушивалась в ее произношение:

«Питербургская кукла…»

Затем:

«И была для меня та тема» очень большое ударение на та.

Вместо «ую» в творительном падеже прилагательных всюду «аю».

Обратно мы шли ночью, при яркой луне: я, она и Левик. Она была весела и остроумна.