Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

Другая вставка мне очень понравилась[379].

– «Я очень долго не могла понять, куда ее пристроить, – сказала NN. – «Поцелуйные руки и плечи» – это цитата из его стихов[380]. Я думаю вставить этот кусок возле строк «твоего я не видела мужа»».

Один день я не могла придти к ней совсем; когда пришла, оказалось, что у нее ночью был сильнейший сердечный припадок, она лежала почти без пульса. О. Р. была очень встревожена. Я предложила NN пригласить доктора или проводить ее к доктору, но план этот встретил жесточайший отпор NN. Я решила разведать и подготовить всё (т. е. узнать, кто здесь хороший сердечник) и держать его наготове.

В этот же день и следующий разразилась очень странная и неприятная, хотя и мелкая история.

Я сидела у NN. Она была вся серая, с отекшей ногой. Оказалось, что Беньяш пригласила ее, О. Р и Радзинскую навестить ее вечером[381]. NN колебалась – идти или не идти – но видно было, что идти ей хочется. Она отправила меня к Штокам, а сама осталась переодеваться в своей комнате. У Штоков, где я ждала, О. Р. не было, а сидела Радзинская.

– Я собиралась купить по дороге вино, – сказала мне Радзинская, – но, по-видимому, сегодня не стоит этого делать, раз NN нездорова.

– Пожалуй, не стоит, – согласилась я.

Через несколько минут NN зашла, готовая. Мы отправились все вместе; они свернули к Беньяш, я – домой.

Прихожу на следующий день. NN, как всегда, очень приветливо встречает меня, «придворные дамы», как повелось, удаляются, зная, что NN любит беседовать со мной наедине, NN поит меня чаем и вдруг, посредине дружеской беседы, говорит:

– Я очень, очень на вас сердита и обижена. Впервые в жизни.

?

– «Вчера у Беньяш, Радзинская заявила: я хотела принести вина, но Л. К. и О. Р. запретили мне, так как NN сегодня нельзя пить». Я в ярость пришла. Как! Я уже двое суток не курю, на это у меня хватает силы воли, а меня изображают перед чужими людьми безвольной тряпкой, алкоголичкой, от которой необходимо прятать вино! при которой нельзя пить! На вопрос Радзинской вы должны были ответить: «купите вина, a NN, конечно, пить не станет».

На все мои представления, возражения, объяснения следовали гневные и страстные ответы. Наконец я сказала:

– Вы сами называете дом № 7 «лепрозорием», вы постоянно рассказываете мне о здешних скандалах и грубостях, которые даже вам бывают адресованы – и вы живете так, будто вас ничто не тревожит, не реагируя на сплетни, смеясь над ними. И тут вдруг такой пустяк выводит вас из себя! Какие-то дамы могли подумать, что вы могли бы выпить рюмку вина – и вы расстроены, в ярости, сердитесь на меня, обижены и пр.! Да если бы обо мне такое подумали – я и пяти минут не беспокоилась бы.

– «Вы другое дело. О вас какой-нибудь пошляк скажет глупость, и она тотчас же забудется. А на меня столько клеветали в жизни. И будьте спокойны, что эти три дамы накатают мемуары, в которых читатели прочтут: в ташкентский период жизни NN пила мертвую. Друзья вынуждены были прятать от нее вино»… Уверяю вас. Не иначе… Есенин и всё прочее…»

Я опять возражала, но NN прервала меня:

– «Прекратим этот разговор. Он ниже нас с вами».

Идя домой, я с грустью думала об этой истории. Во-первых, где справедливость? Радзинская месяцы ленилась прописать NN – что грозило всякими неприятностями – и NN легко прощала ей эту мерзость. Я же сказала что-то, только согласилась, из заботы о ней, что в этот день покупать вино не следует – и она «в ярости» и пр. Во-вторых, некая неприятно-преувеличенная забота о своей репутации несомненно наличествует. В защиту же ее могу сказать, что все это вызывается острым чувством чести, которая, в свою очередь, обусловлена чувством ответственности перед своим народом.

На другой день у нас с нею был интересный разговор об О. А. [Глебовой-Судейкиной]. Улучив удобный момент, я спросила: «А какая по-настоящему была О. А.?.. По поэме я внешне ее представляю себе, но…»

– «Ну что вы, А. К.! Очень неверно. Как это «внешне» вы себе представляете? Будто в поэме я действительно нарисовала свою подругу, как думают некоторые… Я нарисовала не ее, а ее, и себя, и Соломинку Андроникову… Все мы тогда такие были…»

– Ну а какая все-таки О. А. была в действительности? За что вы любили ее?

– «Она была очень острая, своеобразная, умная, образованная… Прекрасно знала искусство, живопись, особенно Возрождение. Прищурится издали и скажет: «Филиппо Аиппи?» – и всегда верно, ни одной ошибки… Когда мы жили вместе, она была уже увядшей, так что я подозреваю, что ей было не тридцать пять, а уже больше сорока… Потом у нас испортились отношения на семейной почве… Д.[382] рассказывает, что там [в Париже] она была очень одинока, очень нища. Но царственно носила свои лохмотья».

В эти же дни выяснилось, что NN давно уже получила пропуск в магазин, то есть право на паек; ее известили – и она позабыла об этом, чудовище… Я ужасно счастлива, теперь она будет сыта. О. Р. ходила дважды в магазин, и я с Люшей один раз – когда О. Р. уезжала на Чирчик. – Капуста, желе, вино, пшенная крупа, лапша.