Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

4/II 42 Вчера, несмотря на дождь и сильную усталость, я все-таки вечером отправилась к NN, так как последние два дня не видались с ней толком (третьего дня я принесла ей продукты[375], но не застала ее. Со мной пошла Лида.

На дверях – замок. Но сразу вышла из своей комнаты М. М. Волькенштейн – «А. А. ждет вас, просила, если вы придете, чтобы вы пошли к Штокам». Я туда. В коридоре – Шток. «Как хорошо, что вы пришли! NN так ждет вас».

NN, увидев меня, кинулась мне на шею и расцеловала. Я была очень тронута, но сразу заподозрила, что с ней случилось что-то нехорошее.

Она сидела на постели у О. Р. и кормила ее чем-то с ложечки. Потом увела нас к себе. Она казалась очень возбужденной, радостной и приветливой. Поила нас чаем. Но потом услала Лиду за газетой к Штокам, и когда мы остались одни рассказала мне…

– «Умереть хочу», – так она кончила.

Входил Шток, принес ей коврижку и сахар из группкома драматургов. («Меня прикрепили туда по причине драматизма моего положения – других причин нет», – сказала NN).

Вернулась Лида, NN читала стихи. Потом показала мне тетрадку (копию этой), где на первом листе стоит:

«Маленькие поэмы»

«Тринадцатый год»

или

«Поэма без героя» «Решка»

и

«Путем всея земли».

Перед «Путем всея земли», на особом листе, написано:

«Посвящается Вл. Георг. Гаршину».

А в мою тетрадь она так ничего и не пишет.

Она рассказала, что прочла поэму Заку[376].

– «Он всё понял и очень хорошо о ней говорил. «Золотой мост из одного времени в другое»».

5 /II 4 2 Вчера, когда я уходила от NN, она вдруг сказала: – «Возьмите эту тетрадку домой и покажите К. И.»

Веселыми ногами я бежала к дому. Сама наконец начитаюсь и папе покажу. Во дворе увидала: у него почему-то хоть и поздно, а свет. Постучалась – и – разбудила его. Он спал при лампе.

– «Разве ты не знаешь, что перед сном мне ничего волнующего читать нельзя».

Сегодня я встала пораньше и послала Иду спросить: можно ли зайти.

«Разве Лида не знает, что по утрам я пишу стихи, и мне нельзя мешать».

И вот начались мои мученья. NN, при ее гордыне, конечно, никак не захочет понять, чтобы за два дня человек не мог прочесть поэму. (Достаточно того, что папа за четыре месяца не удосужился придти послушать, хотя она звала.) А папа в эти дни в самом неврастеническом духе, и с ним не заговорить. О том, в какое он ставит меня положение, он не думает. (А почему, при его любви к поэзии, все, что касается NN и ее стихов, ему явно неприятно – я не пойму… Сложные люди неврастеники.)

Сегодня я была у нее, и мне пришлось солгать, что я папу круглые сутки не видела. А завтра? если ничего не выйдет?

Я пришла к ней сегодня после Детдома, промокшая, усталая. Она сняла с меня все мокрое, повесила сушить. Накормила меня салатом, изделия Наи. Сказала мне:

– «Как жаль, что от печки до стены так мало места, а вы такая длинная. А то вы могли бы ночевать у меня в дурную погоду».

И еще:

– «Что было бы со мной, если бы вас не было в Ташкенте».

А я так плохо в последнее время о ней забочусь: ведь мудрено жить так, как я сейчас живу. (Бездомность отнимает много времени и сил).

Не помню, по поводу чего я процитировала стихи Пастернака из «Второго рождения».

– «Не люблю этих оправдательных стихов Б. Л., терпеть не могу, – сказала NN. – Оправдательных перед Женей и заодно перед всеми женщинами».

Я сказала, что в стихах «Мейерхольду» люблю строки, явно о женщинах

За дрожащую руку артистку
На дебют роковой выводил.

Она промолчала. – И страшно люблю вступление к «Девятьсот пятому году».

– «Ну, это совсем другое дело. Это, может быть, лучшее изо всего, что он написал».

Потом почему-то мы перешли на «Возмездие» Блока, и NN сказала, как всегда: «Совсем не люблю эту вещь. Встреча войск – так и Случевский мог написать. Варшаву люблю бесконечно».

– А вступление?

– Да, – вяло ответила NN, видимо, не очень его помня. -1/11 42

… А те, кого я так любила,

Кем молодость моя цвела —
Всех деловитая могила
По очереди прибрала.

Я к ним хочу, к моим убитым

[Их голоса во мне звучат.
На пустырях тайком зарытым
Рукой дрожащей палача…[377]

16/II 42 Я не имела возможности прикоснуться к этой тетради много дней. Жаль, теперь придется записывать по памяти и сумбурно.

NN показала мне две вставки к поэме. Одна начинается: «Этот Фаустом, тот Дон Жуаном», а другая – «Оплывают венчальные свечи».

– «О первой что бы мне ни говорили, я непременно ее вставлю – да, да, несмотря на безобразные три к»[378].

– Да я ведь ничего и не говорю.

Она прочла. Мне вставка не совсем понравилась – она, по-моему, мешает изумительному ходу стиха и повороту: «Только… ряженых ведь я боялась»…

Я высказала это в не совсем ловких выражениях. «Мне она тут не нужна».

– «Ну, ничего, кому-нибудь другому пригодится, – сказала, смеясь, NN. – А мне эта вставка нужна, чтобы поэт был как-то подготовлен».