Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

Принцы только такое всегда говорят,
Но я эту запомнила речь.
Пусть струится она сто веков подряд
Горностаевой мантией с плеч[86]

.

С плеч струится горностаевая мантия! Снова героиня торжествует… Смерть Александра Блока? Горе? Потоки торжества: «А Смоленская нынче именинница…» «А кладбище – роща соловьиная, / От сиянья солнечного замерло…».

– Вы напишете об этом когда-нибудь? – спросила Анна Андреевна неожиданно жалобным голосом.

Я была польщена.

И сборник она согласилась открыть стихами «Молюсь оконному лучу». Ай да я!

Потом Анна Андреевна сказала, что хочет продиктовать мне одно стихотворение. Насколько ей известно, оно не печаталось до сих пор нигде. Я открыла блокнот.

О, знала ль я, когда в одежде белой
Входила Муза в тесный мой приют,
Что клире, навсегда окаменелой,
Мои живые руки припадут.

О, знала ль я, когда неслась, играя,

Моей любви последняя гроза,
Что лучшему из юношей, рыдая,
Закрою я орлиные глаза.

О, знала ль я, когда, томясь успехом,

Я искушала дивную судьбу,
Что скоро люди беспощадным смехом
Ответят на предсмертную мольбу[87].

– Вставим в «Anno Domini», – сказала она. – Стихотворение, увы! плохое, но мы его все-таки вставим… Год 1925…

И пояснила:

– Оно плохое потому, что симметричное. В искусстве должна торжествовать асимметрия. Симметрия скучна.

Нина Леонтьевна пригласила нас чай пить. Я как-то не разглядела ее. Несколько минут мы все трое молчали. Наконец, возник неизбежный разговор о Мосгазе. Раз встретились три человека – значит, разговор об Ионесяне. Иначе теперь не бывает[88].

– Ходят слухи, – рассказала Нина Леонтьевна, – что милиция зашевелилась после визита Хрущева в Прокуратуру. В начале января он будто бы специально заехал в Главному Прокурору республики и дал ему срок десять дней: «не найдете этого «Мосгаза» – всю прокуратуру разгоню».

Ах, так вот почему недели две назад на Минском шоссе нашу машину остановила милиция; у меня потребовали паспорт и лазили в багажник – обыскивать. И вот почему нашу квартиру в городе удостоил посещением участковый! Сидели мы с Фридой у меня в столовой – стук в дверь. Отворяю. Щелканье каблуками, козырянье. «Разрешите к вам взойти?» Огромный, плечистый, и не голос, а зык и рык. «Пожалуйста». Мы сели втроем в столовой. Если бы не Фридочка тут же, я бы его боялась. Детина прорычал, что в столице нашей родины совершаются «дёрзкие преступления», и он, участковый, обходит свой район, чтобы «пробудить актуальность граждан». «На звонок в дверь, спрашивайте «кто?», и открывайте только вашим лично знакомым. Если услышите – «Мосгаз» – не веруйте. То – представители городского хозяйства, а то – уголовный элемент». «В случае вашей подозрительности – вступайте в актуальное сотрудничество с милицией». Он протянул мне листок с телефоном, зашаркал, затопал: «Я извиняюсь, конечно», – козырнул и вышел.

– Личный приезд Хрущева в Прокуратуру, если он состоялся, – это опасное дело, – сказала Анна Андреевна. – Опасно, когда назначен срок розыска. Малый поставленный срок мог пробудить в следственных органах такую «актуальность», что они обнаружили преступника даже досрочно. Квалифицированных следователей-криминалистов у нас нет. Они могли схватить кого попало и заставить взять на себя «дёрзкие преступления». Будем надеяться, что этого не случилось.

После чая мы снова занялись книгой. Анна Андреевна сказала, что некоторые стихи она хочет на этот раз дать не по отдельности, а в виде циклов. Наверное, «Венок мертвым» и затевать не стоит, все равно в таком виде ни за что не пропустят, лучше уж мы сами распределим стихи по другим отделам, а вот, например, стихи к Пастернаку, или цикл «Черный сон» (не сказала, к кому) и еще многие, многие, даже и без заглавий, проставляет так: I, II, III. «Построю циклы по внутренней связи. И «Элегии» пора скомпоновать и еще кое-что. Я позабочусь о циклах», – повторила она.

Я поняла: с высоты своего теперешнего возраста, она смотрит назад, и ей становятся видны, зримы пути ее жизни, чужих жизней, «концы и начала»…

Потом:

– Вы заметили? Чуть только мы перестаем говорить о стихах – начинаем об убийствах, чуть только перестаем об убийствах – начинаем о стихах.

Пожалуй, так.

Я предложила Анне Андреевне, раз уж она собирается выстраивать стихи в циклы – не создать ли цепочку четверостиший? Я думаю, собранные одно к другому, нанизанные зернышко к зернышку, они зазвучат сильнее, чем если разбросать их по всей книге вразброд. Ведь их много: «Что войны, что чума…», «О своем я уже не заплачу…», «За такую скоморошину…»[89]