Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

– Я и сама думала об этом, – сказала Анна Андреевна. – Даже знаю уже, какими строками начать[90].

Потом, помолчав:

– Вот вы тут упомянули стихотворение «Все души милых на высоких звездах». Угадываете ли год? Тот же, что «Пятым действием драмы»? Я не ради хронологии спрашиваю, а потому, что год кричит из них. Слышите ли?

Я задумалась. Когда-то в Ленинграде Анна Андреевна уже читала эти стихи, одно рядом с другим, но о годе не говорила. Теперь, спасибо ей, ждала моего ответа терпеливо. Я, молча, про себя, прочитала оба.

– Тысяча девятьсот двадцать первый? После казни?

– Браво!

– Мы так и поставим? 1921?

– Ни в ко-ем слу-ча-е… Не забывайте, пожалуйста, Лидия Корнеевна, где вы живете.

Я шла домой и думала: а позволят ли, позволят ли:

За такую скоморошину,
Откровенно говоря,
Мне б свинцовую горошину
От того секретаря.

Намереваясь вставить эти четыре строки – не забывает ли Анна Андреевна, где она живет? В самом ли деле со Сталиным кончено?

25 января 64 С утра у нее. Задаю свои нудные вопросы о вариантах, отделах, циклах, заголовках и датах. Она отвечает небрежно и вяло, у нее, по-видимому, что-то другое или кто-то другой на уме. Новые стихи? Дело Бродского? Однако, во время разговора о книге, она воодушевляется. Сегодня повторила опять:

– Я не собираюсь губить свою книгу хронологией. Хронологией изгажен и загублен даже Пушкин.

Я тоже враг хронологического расположения стихов в сборнике, обращенном к широкому кругу читателей. Хронология – дело академического, «научного» издания. Но, как бы там ни было, замысел необходим: так или иначе страницы книги должны передавать течение времени, делать наглядными новые этапы, новые периоды творческой жизни автора. Циклы? Да, конечно, циклы, но, на беду, Анна Андреевна не торопится их составлять. Понимаю: оглядываясь назад, улавливать «начала и концы» отношений, разрывы и возвраты, сбывшиеся и несбывшиеся предчувствия и пророчества – нелегкое дело. Анна Андреевна совершает его не спеша, чем отчаянно тормозит работу машинистки: ведь стихотворение вне циклов перепечатывается каждое само по себе, каждое на отдельной странице, а выстроенные в цикл – 1,2,3 – располагаются на странице подряд. Значит, пока Анна Андреевна еще не построила цикл – у меня и у машинистки прогул, простой.

Один – не цикл, но отдел – совершенно ясен, и я им счастлива. Сегодня мы окончательно порешили, что в самом конце книги будет помещен отдел «Поэмы»; их будет три: «Путем всея земли», «Реквием» и «Поэма без героя». А куда же «У самого моря» или «Русский Трианон»? Найдем, сообразим, но здесь им не место. «Путем всея земли» и «Реквием» – при всей своей самоценности – это некие ступени к «Поэме без героя». (Александр Николаевич[91] назвал когда-то «Путем всея земли» – «время назад!»; в таком случае, «Поэма без героя» – «время назад и вперед».) А не напиши Ахматова «Реквиема» – не было бы в «Решке» и в «Эпилоге» лагерных строф.

Пройдут ли они сквозь цензуру? Пыл хрущевских разоблачений слабей и слабей.

– Лагерные строфы в «Эпилоге» и в «Решке» могут и не пройти, – сказала Анна Андреевна, – что ж! Обойдемся без них. Но печатать «Поэму» в виде одной только первой части – я более не разрешу. Триптих это триптих. Пусть тогда и всей книги не будет.

Я возликовала. Решение мудрое. Первая часть «Поэмы» печаталась уже не раз и толковалась тоже не единожды – между тем, без двух других частей толковать ее неправомерно. «Решка» и «Эпилог» переосмысляют часть первую, да и смысл всей этой необычайной и великой вещи, «Поэмы без героя», не может быть понят, если вместо трех частей упорно преподносится читателю только первая.

Я с удовольствием подумала: завтра же займусь текстологией «Поэмы». У меня ведь их много – экземпляров, подаренных Анной Андреевной в разное время, начиная от ташкентской тетради 1942 года – карандаш! рука Ахматовой от первой строки до последней! с трогательной надписью на первой странице. И промежуточных машинописных середины пятидесятых годов, конца пятидесятых и начала шестидесятых тоже хватает. Весело будет вникать – что, как, когда и для чего менялось[92].

(Было раньше «У шкатулки ж двойное дно». Стало потом «тройное»: это явились на свет Божий лагерные строфы… А сколько еще в «Поэме» – не знаю, как назвать! – «доньев», что ли? Днищ?[93])

Анна Андреевна прервала мои размышления. – Пишите, – сказала она. Я приготовилась. Она продиктовала: