Записки одессита. Оккупация и после…

Как-то, после таких посиделок, когда дети разошлись, мы остались в парадной одни. Люда спросила: «что может быть, если такие, как мы, совершат такое, как в анекдоте — сунь меч Наполеона в пещеру Соломона?» Я ответил, что мы еще достаточно малые, чтобы что-то случилось. На что она высказала мысль: почему бы не попробовать. Я промолчал. Испугался.

Неля с Людой изредка выносили из дома и раздавали нам кусочки шоколада, видимо, с согласия родителей, приучавших детей делать добро. Это воспринималось детьми, как нечто вполне нормальное.

Дочь чекистов Люда Воропаева тоже любила с нами играть. Она была полной, очень добродушной девочкой и дети почему-то окрестили ее моей женой. Она на это обижалась, но не очень. Соседи из их коммунальной квартиры, знавшие наших мам и соседей, сплетничали, что Люда может за один присест съесть полкило колбасы. Это казалось невероятным потому, что таких кусков колбасы мы никогда не видели.

Фу, дурак!

Постепенно Одесса становилась шумной и опять веселой. «Всегда танцует и поет веселый тот народ…» По городу стали ходить хорошо одетые «фраера», плохо одетые работяги, школьники и сумасшедшие, которых было много, и одесситы их знали. К ним относились хорошо, и даже малые дети к ним не цеплялись. Среди них был и знаменитый тогда «Шая с балалайкой». Его кто-то обучал песням, за которые любой нормальный человек недолго бы пел на свободе:

Гоп, мои гречаники,
Жиды — наши начальники,
А Иваны — на войне,
А румыны — в стороне…

Подобные песни он пел под собственный аккомпанемент на балалайке с 1944 года. Позже Шая был частым гостем в винных забегаловках, куда его приучили заходить ценители его самобытного таланта, они же наливали ему дешевого вина.

Шая имел еще одно достоинство, кроме умения петь. Если в винарку заходила женщина, он быстро становился крайним в очередь. Когда подходил его черед, то через клапан морских брюк он вынимал свое достоинство и предъявлял его стоявшей позади посетительнице. Обычно, она говорила:

— Фу, дурак!

— Дурак, не дурак, а сегодня третий стакан пью! — гордо парировал Шая.

Посетителям такое представление нравилось, они с удовольствием оплачивали еще один стакан вина.

Там же, в забегаловках, можно было встретить «Пушкина», читающего стихи. Он носил седоватые бакенбарды. Когда не был пьян, молчал. Трудно было сказать, умывался ли он вообще, но свои бакенбарды содержал почти в порядке. При достижении «порога трезвости», «Пушкин» начинал декламировать стихи, сперва негромко, затем переходил на громкий бас, и читал до тех пор, пока не надоедал продавщице. Тогда она делала ему громогласное внушение, и он был вынужден углубляться в стакан, поднесенный ему любителями поэзии. Говорили, что «Пушкин» до войны работал в какой-то одесской газете…

Наши запросы

На швейной фабрике «Молодая Гвардия» работал биндюжник Ютка, очень любивший свою лошадь и дворовую собаку Альму. Хорошо он относился и к нам. Добрые отношения у нас были и с тачечником Моисеем, но с ним наши дороги разошлись.

Дело было так: поднимались мы как-то с Ленькой по Польскому спуску (Канаве). Смотрим — тянет с трудом Моисей свою телегу. Стали ему помогать. Сперва даже бескорыстно. Обнаружили, что он везет ящики с водкой, и не устояли от соблазна. Схватили по бутылке и побежали вниз. Тачечник почувствовал, что его транспортное средство резко потяжелело, поставил его и без труда нас догнал. Моисей отобрал у нас «приработок» и после этого мы потеряли его доверие.

Ленька рано начал курить, и мама, уходя на работу, стала запирать его на ключ. Ленька залазил на подоконник и кричал нам, чтобы привязали ему папиросы к спускаемой им нитке. Тоненькое папиросы «Огонек» или «Труд» («туберкулезные палочки») стоили восемьдесят копеек в ценах 1947 года. Такую услугу мы ему оказывали, и он пыхтел на подоконнике с «веселой песней на губе»:

Люблю я труд, но только папиросы
Люблю я спорт, но только шоколад…

Тетя Дозя, услыхав родной голос и его позывные, бегом взобралась на четвертый этаж, открыла дверь в комнату, а Ленька проскочил мимо нее в коридор, затем на кухню, и по черному ходу через минуту оказался на улице. Его мама, запыхавшись после бега, медленно спускалась по лестнице в надежде поймать его, но это желание явно не соответствовало ее реальным возможностям.

Ленька вывернулся, отбежал метров двадцать, показал поларшина — «во поймаешь!». Тетя Дозя такого оборота событий не ожидала. Позеленев от злости, закричала, что было силы: «Это Витька научил тебя ругаться, …б твою мать!»

Кроме Витьки явно было некому…

Незадолго до того Витька отобрал у Леньки бутылочки из-под одеколона. Они были никому не нужны, но Ленька пожаловался маме. Тетя Дозя пошла проводить следствие к маме Вити. Леня позвал меня посмотреть, как будет торжествовать справедливость.