Записки одессита. Оккупация и после…

В этой мастерской работал шустрый старичок, пропахший всеми видами смазочных материалов и насквозь пропитанный керосином. Он внимательно осмотрел мой палец с наперстком, предупредил, что придется потерпеть и достал новенькую пилочку от лобзика, которую продел под наперсток. Затем закрепил посиневший палец в тиски, пилочку вставил в лобзик и стал пилить.

Кожа протерлась, пошла кровь и я отвернулся, чтобы не видеть, что приходится терпеть моему пальцу. Знал, что больше мне никто не поможет. Слесарь распилил наперсток, разогнул его, и мне сразу стало легко. Палец занемел, и стало щекотно. Вместе с облегчением пришла мысль о том, что дедушке за работу нужно заплатить, а денег нет… Пожилой слесарь видимо по выражению лица понял мое затруднение и сразу успокоил: «За такие услуги я денег не беру».

Пошел сильный дождь, и старичок-слесарь предложил мне посидеть какое-то время в мастерской, но что может быть лучше летнего дождя, когда освобожденный от наперстка палец уже не болит? Я, как был в одних трусах и майке, побежал к своим друзьям, уже носившимся, как торпедные катера, вдоль бордюров — они принимали водные, а заодно и грязевые процедуры. Такой душ был намного приятнее платного, в бане. Не нужно занимать очередь и платить.

«Кто последний, — я за вами,
Стричь на жопе волоса,
Дождик, дождик…»

Это была модная тогда песенка «Дождик», в обработке, наверное, инвалидов войны, потому, что были там слова:

Я сижу на дне окопа
И имею бледный вид,
У меня промокла жопа
Потому, что моросит
Дождик, дождик…

Это я еще привел самые приличные строки…

Летом мама получила на меня путевку в пионерлагерь «Пищевик», располагавшийся недалеко от Аркадии. Перед входными воротами находилось помидорное поле. Урожай созревал, и вечером ноги пионеров сами заносили их туда, где краснели овощи.

Смена кончилась, и во дворе я радостно оповестил друзей о том, что знаю, где растут красные помидоры. Не обратил я внимание на главное: пионерские набеги производились вечером. Утром следующего дня собрались Ленька, Вовка-костыль (у него с войны не было одной ступни), и я. Сели на трамвай № 17, который доставил нас к полю.

Вовкину маму судьба не баловала. До войны она окончила курсы медсестер и всю войну провела на передовой.

Зимой на нее «что-то нашло», и Вовка вылетел со второго этажа вместе с оконной рамой. Соседка, проживавшая рядом с мясником Мишей, забрала полуголого пацана к себе в комнату. Вовкина мама еще некоторое время побушевала и пошла разыскивать сына. Соседка по утрам, как обычно, пошла покупать разливное молоко с бидончиком в руке. По следам на снегу маме удалось определить, куда похитители отвели сына.

«Ты, блядюга с бидончиком! Отдай моего Вовку, а то разнесу твою берлогу!»

Всю речь, произнесенную в то утро, я не запомнил, но все же значительно пополнил свой словарный запас.

А на поле вначале все шло хорошо. Помидоров мы наелись, накидали за пазуху для дома, для семьи, но тут сзади на мотоцикле подъехал к нам какой-то важный колхозный начальник. Мы побежали через поле к трамвайной остановке. Вова прыгал на одной ноге с костылем так быстро, как только мог.

Колхозники, работавшие на поле, старательно делали вид, что хотят нас поймать, но пропустили.

Рядом с рельсами стоял забор высотой не менее чем в рост взрослого человека. Первым мы перекинули через него Вовку, потом я помог перебраться за забор Леньке. Когда остался один, то, оглянувшись, увидел грозного колхозника, который бросил свой мотоцикл и уже бежал ко мне. Ноги, как две пружины, забросили меня на забор, и я повис на нем на вытянутых руках. Еще быстрее я оказался рядом с друзьями-товарищами, в нетерпении ожидавшими меня. У всех троих помидоры превратились в заготовку томатного сока, и мы пошли в сторону моря. Никогда после этого случая я не мог с места запрыгивать на такую высоту. Даже не пробовал.

Как уже читатель знает, клички имели все ребята, шастающие по улицам: «Мартын», «Беня», «Слон», «Пожарник», а я был — «Билли Бонс». Почему-то ко мне приклеилось это пиратское имя, возможно из-за отдаленного сходства с киноактером, исполнявшим роль персонажа в фильме, который тогда часто крутили.

С Шуриком (тем, которому кричали «Жо-о-па!», а он радостно поднимал вверх руки, давая понять, что сигнал принят), я познакомился в радиокружке Дворца пионеров — им стал Воронцовский дворец. В маленькой комнатушке коммуны на улице Жуковского 30, где мы собирали детекторный приемник, было тихо. Увлекшись, мы не заметили, как вошла его мама.

— Когда ты перестанешь выматывать мне кишки? Опять занялся ерундой?

На такие замечания Шурик серьезно ответил: «во-первых, мама, я не занимаюсь ерундой, а во-вторых, — может быть, это будет мой кусок хлеба. Не всегда же я должен ходить голодным…»

Это было первое услышанное мною высказывание моего ровесника, думающего о том, как он будет зарабатывать на жизнь.