Записки одной курёхи

Дерматиновая тетрадь копила истины, нажитые дружками. «Стырить и не попасться лучше, чем найти». И тут же: «Дотянуть до Москвы». Сказано про сигарету: докурить до фабричной надписи. «Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма». «У Степки две ходки», то есть дважды сидел. «Серый носит с собой стакан и пробку, затыкать недопитую бутылку».

Упомянута и разборка со Степкой. По требованию мамы отец пересчитал рулоны рубероида в сарае. Рулонов пять – семь недоставало. Евдокия донесла, что на другом краю деревни строят веранду с нашей помощью, – Степка перетаскивал туда наши доски. Отец сделал на него начет в рублях и вычел из суммы будущего гонорара. Степка отпирался, в обиде унес инструмент. Недели через две отец выменял за книги полкубометра теса, ходил звать Степку, угощал водкой.

Далее запись о «дольче вита» свиней Евдокии. С хлебокомбината привезли три мешка подпорченного изюма, и вскоре полный кузов еще теплых батонов, извоженных в грязи.

Самая длинная запись того лета рассказывает о похоронах Серого. Запись начиналась упоминанием о поездке моего отца на велосипеде в совхозную циркулярку. Триста рублей новыми полусотенными отец растерял по дороге. Карман брюк был мелкий, к тому же отец крутил ногами.

Это событие совпало с пропажей Серого. Приезжали с завода, расспрашивали. Две смены пропустил, между тем в ванне с кислотой обнаружена стеклянная пуговица в виде желтого утенка.

Степка обошел дворы, просил деньги на помин Серого. Предъявлял кепку с пуговицей с пятерками и трояками, стыдил и ссылался на моего отца: не поскупился!.. Денег не давали. Еще чего, поминать без похорон – как поминать живого.

Степка выпросил гроб, – на час двадцать!.. – у старухи Черепениной. Гроб лет тридцать дожидался жиличку в курятнике. Полоумная старушка с детской радостью глядела, как тесовый чистейший ящик выскользнул из кокона, свитого из черствых от помета газет.

Гроб был поставлен на табуретки под окнами покойника. Стеклянная пуговица-утенок покоилась на красном лоскуте, расстеленном в белом нутре гроба. Вид гроба пронял жердяйских. Улица ожила, стояли у гроба чинно. Послали к моему сверстнику Марсенко с приказом вырубить магнитофон. Отогнали на зады галдевших гусей. Степкина кепка была полна денег. Женщины принесли молодой картошки, консервов, затопили печь у Серого в доме. Степка вернулся с сумкой, набитой бутылками. Переговаривались возле гроба вполголоса. Были прощены Серому воровство, полуночная матерщина. Жалели: ничего-то в жизни не видал, теперь еще и хоронить нечего.

Гроб был поднят на плечи Степкой и моим отцом. На выходе к дороге носильщики сменились. Миновали заваленные навозом зады Евдокииной усадьбы, полурастащенный амбар.

Полагалось возле водонапорной башни поставить гроб в кузов машины, она тихонько подъехала. Шофер был младший сын Евдокии.

Мы с отцом шли в хвосте невеликой толпы и были позваны в кабину. Шествие вроде как направлялось по лесной дороге на солнечногорское кладбище.

Как вдруг жердяйские сгрудились, подхватились и пустились по дороге. Мы в кабине понедоумевали, и машина пошла вслед толпе.

Провожавшие Серого в последний путь подобрали первую из полусотен, потерянных моим отцом, такое вот оказалось!

Гроб несли полным шагом. Мы ехали следом. За фермой подобрали вторую полусотенную, на подъеме дороги третью. Отец помалкивал, с него доставало «Большого дурака».

Четвертую деньгу нашли на подходе к лесу, и тут впереди объявился бредущий человек. Серый!.. Он, паразит!..

– Ты чего вылез!.. – Степка, человек изношенный, бывал в себе не волен и прежде немало бил Серого.

Сейчас Серый не слышал опасного в ярости дружка, он будто не понимал, где он и перед кем.

Тут на дороге, с гробом в ногах, Серый заплакал и рассказал, как спьяну надумал проведать тетку и как угодил вместо этого на похороны сына. Оказывается, парня месяц как выпустили из колонии, тот связался со старыми дружками, угнал машину, чтобы разобрать на запчасти и загнать их, – и расшибся насмерть.

Простили Серому траты, тем более что водку предстояло выпить сообща, простили его выдумку с пуговицей.