Записки одной курёхи

* * *

Тем же летом сделана запись о поездке с Капой и Юрием Дмитриевичем в Калинин на моление. Молитвенный дом баптистской общины был куплен у полковника, стоял в заросшем переулке, метрах в трехстах от Волги. Проповедник говорил с трибуны. За столом, застеленным красным сукном, будто президиум, сидели четверо стариков. Время от времени проповедник Василий Николаевич просил раскрыть книжечки на нужной странице, и мы пели гимны. Или объявлял:

– А сейчас хор исполнит…

К пианино выходили девушки в нарядных платьях и пели.

Перед отъездом мы пили чай с бутербродами.

Капины подружки водили меня в сад, угощали малиной. Капа получила от них обличение: «Опять торопишься уехать… едва отмолились, ты на улет, ты на улет… Вся в суете. В вере слабеешь. Не всегда идешь с нами за Господом. Тебе бы остаться с нами после моления».

Капа отговорилась:

– Лето ведь, огород, вот козу завела.

НЕ ПОЛОЖИЛ – А ИЩИ!

Дальше в моей дерматиновой тетради стоит: «В ноябре приезжал Доцент. Смешил рассказом о своем отпуске». Он с товарищами ездил в Челябинскую область за золотым кладом.

Место было верное, указано бабкой одного из кладоискателей. Девочкой она подслушала исповедь умирающего старика, беглого разбойника. Кладоискатели рыли три недели, в дождях, вернулись простуженные, с чирьями величиной с луковицу, а вырыли только медную солдатскую пуговицу времен императора Николая I.

– Думаю вернуться к поискам сокровищ в Киселевском озере, – сказал Доцент. – Проклятая перестройка, цены на жилье растут. В примаки не пойду, не тот характер… Можно принять Семлевское-Киселевское как вариант, но французский генерал портит сюжет… К чему было сокровища укладывать к нему в могилу?.. Ну, ранен смертельно, взял с собой на тот свет карту с пометками захоронения, то есть затопления сокровищ, но к чему боевому генералу, человеку чести, брать с собой в могилу мелочовку вроде всяких серебряных ножичков?

Мама протиснулась между плитой и спинищей Доцента, достала с полки жестяную банку с геркулесом. Замочила для утренней каши. Делала свое дело с раздражением. Гостю пора и честь знать, двенадцатый час.

– Отец Крёстной – или она сама?.. натаскали мелочовки в свое время, – проговорил отец шепотом.

– Похоже… – зашептал Доцент, – он повернулся ко мне своим большим лицом: – У нее во дворе зарыто. В доме Степка обшарил. Серебряная коробочка и та на виду. Ты ничего такого за Крёстной не замечала?

– Пора расходиться, – сказал отец громко, и Доцент устыдился, ведь подучивал меня глядеть за Крёстной.

Записи девяностого года начинаются с упоминания любимых отцовских очков, потерянных в июле. Он шел с рюкзаком через поле и обмер, когда из темноты накатил кто-то черный и большой. То Степка скакал на Урагане, крупном жеребце, выданном Серому для пастьбы. (После увольнения из кислотки Серый опять пас телок в Жердяях.) Степка, пьяный, догонял гражданскую жену – Крёстнину дочь. Та пригрозила его выгнать за ежедневное пьянство, не осталась ночевать; не выручило Степку и заступничество Крёстной. Степка втащил на коня отца, стал смахивать комаров с его лысины и сбросил очки. Дважды мы после ходили искать очки, и без толку.

Вторая запись, поспешная, с восклицательными знаками, полна сочувствия к Крёстной. Старуха пережила нечто подобное землетрясению, когда явилась забытая напрочь сестра с мужем и предъявила документ на полдома. Лет сорок не виделись сестры. Ее дочь Галя и Степка объяснялись с захватчиками. При слове «милиция» Степка сдался, дом был перегорожен, а захватчики взялись сажать картошку. Ночами Крёстная ходила с фонарем, выкапывала их насаждения. Затем слегла, отказывалась есть и померла бы – если бы не Степкина клятва на колдовской книге. Спьяну Степка проговорился. Он поклялся Крёстной сжечь дом после ее смерти, точнее, когда отметят ее сороковины. Сестра-захватчица в своей московской жизни забыла о силе отцовской колдовской книги, о тучах слетевшихся когда-то на их дом птиц и о своем детском ужасе, – слух о клятве на книге приняла за пьяные Степкины россказни.

Дом Степка сожжет на другой день после тещиной смерти, ее сестру-захватчицу при виде пожарища хватит инсульт, и ее увезут умирать в Москву. А случится такое в феврале девяносто второго года…

* * *

Все прочие записи лета девяностого года – про горячку кладоискательства в Жердяях. Лето было сухое, горячее, с облаками как столпы, с сухими молниями в июле.

На Киселевском озере Доцент с товарищами искал с плота сокровища. В плоту было прорублено окно, стоял ворот. Крутили ворот в две руки, вытаскивали бадью с черным илом. Прибор указывал на присутствие в озере залежей металлов.

Однажды утром прибежала Нюра, радостная:

– Маша! Зинаида приехала! Над моей Татошкой колдует. Вечером в гости придем. Готовь чай.

Когда Зинаида с Нюрой пришли к нам, у нас сидел Доцент. Разрумянился от водки и мечтаний, сидит важно, выставив бороду. Нюра представила Зинаиду:

– Колдунья толковая, ученый человек.